Картины Парижа. Том II

Сами pailleux называют его коркой пирога. О вы, дикари, кочующие в лесах Северной Америки, — вы съедаете своих врагов, вы делаете из их скальпов кровавые трофеи, и, тем не менее, вы никогда не доставляли дрожащей от ужаса руке историка таких картин, какие мне следовало бы описать здесь… Но нет! Оставим под плотной завесой эти чудовищные гнусности развратного человечества. Свирепых тюремных сторожей ничто не трогает, они сами усугубляют жестокость своих обязанностей.

Благодетельный, чисто отеческий указ прекратит большую часть этих злоупотреблений, а добро, которое уже творится, является залогом того, которое ждет нас впереди. Но как медленно оно совершается!

278. Смертный приговор

Чей это пронзительный и зловещий голос раздается на улицах и перекрестках и доходит до самых верхних этажей домов, извещая всех о том, что человеку в расцвете сил предстоит погибнуть, что другой человек во имя общественного блага хладнокровно убьет его? Газетчик на бегу выкрикивает эту новость и продает свеженапечатанный приговор. Его покупают, чтобы узнать имя виновного и его преступление; вскоре, однако, забывают и то и другое. Неожиданность приговора не надолго взволновала умы.

В день казни народ покидает мастерские и лавки и толпится у эшафота, чтобы посмотреть, как осужденный выполнит трудную задачу — умереть на глазах у всех среди страшных мучений…

Философ, услыхав из глубины своего кабинета известие о смертном приговоре, испускает стон и, усевшись снова за свое бюро, с тяжелым сердцем, с растроганным выражением лица пишет об уголовных законах и о том, что вызывает необходимость казни; он тщательно исследует действия правительства и закона, а в то время как он в своем уединенном кабинете сочиняет речь в защиту человечества и мечтает получить Бернскую премию, — палач широким железным брусом наносит несчастному одиннадцать страшных, расплющивающих ударов^{107}, а потом привязывает его к колесу, но не лицом к небу, как гласит судебное постановление, а с низко повисшей головой; раздробленные кости разрывают покровы тела… С всклокоченных от страданий волос сочится кровавый пот. Несчастный в течение длительной пытки молит то о воде, то о смерти. Народ смотрит на циферблат Отель-де-Вилля, считает удары часов, содрогается от ужаса, глядит и безмолвствует.

Но на следующий же день опять воздвигается эшафот; ужасное зрелище, происходившее здесь накануне, не помешает совершиться новому злодеянию. Народ опять сбегается на зрелище. Палач, омыв окровавленные руки, смешивается с толпой граждан.

Убийца умирает, а человек, который заставил целую армию испытать все ужасы голода, который был для своих солдат страшнее, чем железо и огонь неприятеля, который утаил целые воза с мукой и переполнил больницы несчастными, — этот самый человек строит себе дворец перед статуей монарха, которого он обманул и обворовал. До него должен был бы дойти ропот государства, жалобы солдат, которых он довел до смерти от истощения; он должен был бы просыпаться от страха и видеть вокруг себя грозные призраки. А между тем он спит спокойно; документы, удостоверенные подкупленными блюстителями закона, оправдывают его хищения; фальшивые счета снимают с него всякое подозрение; его гнусное ремесло внушает к нему доверие и создает ему почетное положение среди людей, жаждущих золота. В минуты хорошего настроения он рассказывает о своих убийственных подвигах, о том, как он сам поджигал провиантские склады и перепродавал государству то, что уже было раз оплачено. Запятнав себя в Германии поджогами и убийствами, он смеется над этим в Париже.

Погрузившись в размышления после хорошего обеда, миллионер придумывает искусные и тонко рассчитанные планы увеличения налогов на неимущее население и во время пищеварения подсчитывает, какой барыш ему даст это политическое злодеяние!

Я никогда ему не прощу! Я всегда буду призывать его к ответу перед лицом всего человечества. Я скорее прощу несчастному, не имеющему ничего, кроме смелости и пистолета, когда он набросится на меня в каком-нибудь закоулке, чтобы отнять у меня деньги — символ съестных припасов, в которых он так нуждается.

Да! Человек, который лишит меня жизни, будет мне менее ненавистен, чем эти угнетатели родины. Я заранее его прощаю, если со мною случится подобное несчастье; как пострадавший — я примиряюсь с ним, я даже его оправдываю. Свою ненависть я храню для того чудовищного существа, которое, пребывая в роскоши и изобилии, хватает людей за горло. Я всегда буду клеймить презрением законы, которые бессильны пресечь или наказать эти возмутительные преступления.

279. Палач

Исполнитель высшего правосудия получает восемнадцать тысяч жалования в год. Десять лет тому назад он получал только шестнадцать тысяч, но тогда он имел право накладывать свои гнусные руки на общественные съестные припасы и брать себе определенную долю. Теперь ему возмещают это деньгами. За последние сорок лет в Париже был обезглавлен только один человек, а потому палач не особенно опытен в этом деле.