Картины Парижа. Том II

Одному епископу сказали однажды: «На что вы жалуетесь? Видали ли вы хоть одно святотатство? Посягнул ли какой-нибудь философ хотя бы на самое второстепенное правило катехизиса? Встретили ли проповедники хоть одного противника? Они пользуются исключительным правом говорить все, что угодно; их никогда не прерывают, они не слышат никаких возражений!» На это епископ ответил: Дай нам бог время от времени видеть какое-нибудь кощунство! Это доказывало бы, что о нас, по крайней мере, думают. Но нам забывают даже оказывать неуважение!

В церковном погребении было отказано, насколько я знаю, одному только Вольтеру, и священник церкви Сен-Сюльпис на этот раз оказал плохую услугу религии. Десять других священников на его месте отпели бы Вольтера, раз он уже умер, и отпели бы его к тому же как покаявшегося доброго католика. И они поступили бы очень разумно.

Его тело было, тем не менее, положено в освященную землю, и, если ему было отказано в обряде отпевания в Париже, он получил его в Берлине, в католической церкви, по приказу прусского короля, умевшего хорошо пошутить всегда, когда считал это уместным. Кровь Агнца окропила могилу автора Магомета^{67}. Таким образом, партия упорствующих философов не потерпела посрамления, а Вольтер получил обедню за упокой своей души. Ни один философ не желает быть лишенным такого преимущества; такова их воля.

Евреи, протестанты, деисты, атеисты, янсенисты (не менее грешные в глазах молинистов) и равнодушные — все живут, как им вздумается; нигде больше не спорят о религиозных вопросах. Это древняя распря, старое, давно уже решенное дело. Пора! После уроков стольких веков! Ничто так не изобличает дурной тон, как насмешка над священником. Он занимается своим ремеслом так же благодушно, как солдат — своим. Никого уже это больше не возмущает, и сам он ничем не возмущается.

В случае юбилея^{68} храмы посещаются ради хорошего тона. Но это благочестие скоро проходит, и все, кто хотел выказать свою принадлежность к числу верующих для того только, чтобы отличиться, через каких-нибудь три месяца забывают свою роль и возвращаются к той всеобщей беспечности к делам веры, которая присуща всем гражданам столицы, за исключением простонародья.

К этому желанному спокойствию привели знания; теперь фанатизм вынужден пожирать самого себя. Разговоры о янсенизме и молинизме ведутся лишь в некоторых непросвещенных домах, где царят глупость и лицемерие, а также среди некоторых женщин, которые, не будучи в состоянии принимать участие в светских удовольствиях, занимаются этими старыми спорами в обществе завсегдатаев-прихожан; это врожденные руководители черни, почти что слившиеся с нею.

232. Плебеи

Зато политической свободы, которая была бы для Парижа ценнее, здесь совершенно нет. У нас хотят, кажется, воскресить слово плебей. Но это совершенно невозможно, так как это слово было бы лишено всякого смысла. Нельзя сказать: французский плебей, как говорят: английский плебей. Плебея в Париже не существует: здесь он народ, чернь, или буржуа; у него есть звания, дома, привилегии, должности, но нет политического существования; у него нет ни привычки, ни возможности без стеснения проявлять свою ненависть и недовольство. Английский плебей обсуждает, если можно так выразиться, коллективно свои интересы и судит о своих руководителях. Ему свойственны некоторое благоразумие и справедливость. Парижский же народ, взятый в целом, не обладает тем безошибочным инстинктом, который помогает разобраться в том, как следует себя вести; это объясняется тем, что народ здесь невежествен и неграмотен, в отличие от плебея-англичанина.

Так как француз не пользуется свободой печати, то у него еще долго не будет правоспособности; он обречен на невежество. Его патриотизм слеп, а следовательно слаб, в нем замечаются лишь вспышки, которые быстро охлаждаются. Он даже не волен предаваться своим привязанностям; его рукоплесканий испугались бы, пожалуй, так же, как и его ропота.

Словом, у Парижа нет общественного голоса, которым непосредственно и решительно говорила бы правда. Правда никогда не доходит до слуха монарха, а только робко и неуверенно звучит в сердцах немногих граждан, которые, менее страдая от тяжести общественных бед, с бо́льшим равнодушием наблюдают за ошибками правительства.