Картофельная яблоня (сборник)

Вспомнилось – в окно ломится седой от пурги ветер. Я у постели умирающей. В груди – тот самый иррациональный ужас, являвшийся всякий раз, когда требовалось открыть незнакомую дверь. Открыть и войти в погружённое во мрак пространство. Всего-то и требуется прошептать за прабабкой какую-то абракадабру. Сплетням суеверных сельчанок я не верила. Я верила в науку. Но отчего-то повторять бред уходящей родственницы поостереглась. Дверь осталась закрытой.

– Забавно, – пробормотала я. – Чего же раньше молчал?

– Нельзя, если человек сам не спрашивает. И не ради любопытства. Но я понял, ты не спросишь. Боишься. Вот решил подарок сделать, – Яшар невинно моргнул в сторону яблони. – Чтобы видела, чего лишаешься… и других лишаешь.

Я подошла к дереву. Акварельные соцветия туманились в синей ночной взвеси. От тонких, утонувших в белом пару, листьев исходило неуловимое тепло, какое излучает всё живое. Невольно я протянула руку, чтобы коснуться этого майского чуда застывшего посреди октября. Пальцы скользнули сквозь лепестки и ветви.

– Мираж…

– А радость настоящая, – ввернул Яшар.

Внизу стихла так раздражавшая меня перебранка.

– Глянь, яблоня на крыше! – заорал нетрезвый, судя по голосу, мужик и восторженно матюгнулся. Потом почему-то захохотал.

– Допился! – взвизгнула женщина.

Зазвенело открываемое окно. Через мгновение полуночные скандалисты бурно обсуждали увиденное и строили предположения одно другого чудовищней.

Я собралась с духом.

– Попробую…

* * *

Заклинаний, шипящих зелий и чёрных кошек не было. На кухне, как обычно, кастрюли, да поварёшки – ни летучих мышей, ни жабьего яда. Тоска! Зато мы теперь частенько выбирались за город. «Старайся уловить не то, что привыкла, а что действительно видишь и слышишь. Вселенная ничего не скрывает, бери, пользуйся. Мы сами отщипнули крошку знаний, и большего не хотим» – говорил Яшар.

Сначала эти походы казались мне утомительными и бессмысленными. Сколько ни пыталась, деревья и травы молчали. Небо безмолвствовало. Солнце оставалось источником ультрафиолета. Мы часами сидели у ничем не примечательного валуна, не проронив ни слова. Когда вставали, Яшар светился, как ёлочная гирлянда (болтливый попался камень); я же лишь уныло расчёсывала комариные укусы.

– Научи лечить, – ныла я – а иллюзии твои мне ни к чему!

Яшар разводил руками.

– Всё равно к ним придёшь. Пророчество – иллюзия будущего. Врачевание – изгнание иллюзии, что человеческое тело несовершенно. Наше дело – работа с иллюзиями, а сила в том, что мы способны иллюзию создать или развеять.

И я покорно бродила по полям и лесам, медитировала у воды и огня, обнималась с деревьями, пыталась разговорить камни.

Что-то стало получаться. Пока мои яблони напоминали растрёпанные мётлы, а снег сыпался вперемешку с солью, но кривоватые чудеса начались.

Первое полноценное чудо помню до мелочей.

В то утро у двери кабинета я не обнаружила своего верного рыцаря, деда Аркашу. В пансионате (так деликатно величают теперь дома престарелых), где я работала геронтологом, он был старожилом. Когда я, врач-ординатор, здесь только появилась, дедок взял надо мной шефство. Семенил рядом, знакомил с обитателями, рекомендовал, как «всамделишную докторшу». Каждое утро дед Аркаша норовил под благовидным предлогом пробраться в кабинет, чтобы излить на мою голову ушат местных новостей. Старики подтрунивали: «Опять на рандеву попёрся. Нашкандыбает тебе Яшарка! На дуель вызовет!». За всё время деда Аркашу на посту я не застала дважды: три года назад – криз; и второй – визит внучки, не упомню уж когда.

Обеспокоенная, я пошла в комнату, где жил «рыцарь».

– Собирается, – тихо сообщил сосед.

Аркадий Матвеевич лежал на спине, уставив острый нос в потолок. Я тронула сухонькое запястье старика. Тахикардия, наполнение слабое.

– Чего придумали? – ободряюще ворчала я. – Новый год скоро, вся программа на вас, а вы…

Дед Аркаша повернул в мою сторону голову. Склеры красные, слезотечение – конъюнктивит? Вряд ли…

– Помру я, Алёнушка, – сказал негромко, как о чём-то решённом. – Хватит уж.

– Что за идеи! – Сердце ёкнуло. Я уже безошибочно узнавала эту смиренную уверенность. Так говорят те, кто устал и просто уходит.

– Хорошо пожил. Жаль, до осени не дотянул. По осени пшеница… куды там твоим колечкам-сережкам, переливается. Да что ты знать можешь, городская! – он фыркнул. – Видала хоть раз поле-то?

– Видела, Аркадий Матвеевич. Прабабка в деревне жила.

– Тогда ладно, – смягчился дед. – А я сына-то всё просил, свози, мол, на поле в последний раз поглядеть. Плещет ведь, волнится… – Он прижмурился и счастливо вздохнул. – А Колька мой, стало быть, всё занят да занят.

Конверты с корявым почерком деда давно падали в почтовый ящик, как в чёрную дыру. «Пишут!» – кричали ему разносящие почту и прятали глаза.

Что случилось потом, сама не пойму. Навернулись слёзы. Сквозь дрожащую пелену сверкнуло солнце. Заиграло на разлитом до горизонта пшеничном золоте. То в ответ отразилось в солнечном диске, заставив его полыхать в сотни раз ярче. Полные, клонящиеся от щедрот земли колосья пили сияющее марево.

Дед Аркадий открыл глаза.