Картофельная яблоня (сборник)

Годовщину Великой Победы праздновали широко. Страна гремела салютами, несущейся из репродукторов музыкой, пробками шампанского. Неофициальный фуршет для избранных в Кремле тоже гремел. Поднимающие тосты соревновались в ораторском искусстве. Громогласное одобрение вызывали эпитеты, ранее нигде не упоминавшиеся. Соблюсти второй пункт было непросто. Кое-кто из присутствующих велеречивостью не отличался, поэтому некоторые словесные изыски заставляли Иосифа Виссарионовича поёживаться. После «сиятельного товарища Сталина» отец народов поднялся и, сославшись на неотложные дела, удалился. В воздухе повисла звенящая тишина. Присутствующие перестреливались взглядами, стараясь определить, что мог означать столь внезапный уход. Опростоволосившийся оратор вытирал ладонью взмокшую за секунду шею. Но вот кто-то звякнул о тарелку вилкой, кто-то прокашлялся. Замершее мгновение тяжело двинулось с места, начало набирать ход и, наконец, понеслось в присущем празднику ритме.

Сталин вошёл в кабинет, домашним велел его не беспокоить. Настроение, несмотря на праздник, было ужасным. «Проклятые лизоблюды! Ни слова искреннего. Задать бы задачку умникам. Пусть-ка создадут машину, чтобы мысли читала и отчёты печатала. Повертелись бы у меня певуны эти! Вот уж чистка партийных рядов пошла бы! А что, возьму и задам. Сколько бездельников по институтам штаны протирают. За Сталинскую премию и не то соорудят! А те, что в шаражках под Магаданом, и вовсе…» Иосифу было обидно. Он так любил громкие привольные застолья, чтоб душа нараспашку, чтобы «Сулико» разноголосьем до слезы. Но всякое застолье, стоило появиться ему, тут же превращалось в очередное официозное мероприятие. Разве визгливых пионерок с букетами не хватало.

Сталин раскинулся в кресле, закурил, прикрыл глаза. Медовый запах табака успокаивал. Немного кружилась голова, но это было приятно. Выкурив трубку, отложил её в сторону и погрузился в убаюкивающее тепло где-то между дрёмой и явью.

Сколько так просидел, он не знал. Что заставило вынырнуть из блаженной неги – тоже. Словно толкнули.

У окна спиной к нему стояла женщина. Невысокая, стан-лоза, на затылке тяжёлый узел чёрных волос.

Сердце снежным комом покатилось вниз.

– Надя? – одними губами произнёс он.

Она услышала. Ответила, не оборачиваясь:

– Здравствуй, Иосиф. Помнишь, значит. Думала, забыл. Кто теперь помнит Надежду Аллилуеву, вторую жену вождя, умершую четырнадцать лет назад… от сердечного приступа.

– Прости, я не мог иначе! Но я любил тебя! – Слова вырвались сами собой, не успев остыть.

Она всё ещё не оборачивалась.

– Я пришла поговорить о другом, Иосиф.

– О чём?

– Три года прошло, как договор разорван. Хлеб, отданный той женщиной, отрезвил их. Такой жертвы хватит надолго. Может быть, навсегда. Если только кому-то снова не придёт в голову плеснуть на жертвенник смерть. Они опять прежние. Им не нужна власть, не нужна кровь. Грехи, преступления, ошибки, трусость, малодушие – всё тот хлеб искупил. Иосиф, зачем жертвы, которые ты приносишь до сих пор? Почему не остановишься?

Сталин рывком поднялся. В висках горячими толчками пульсировала кровь.

– Хлеб… – повторил он, снова набивая трубку. – Хлеб это хорошо. Триста лет пили, пора и закусить. Закусили, протрезвели.

– Не шути так.

– За триста лет никто в этой чёртовой крепости куска хлеба не обронил? Или ниже своего достоинства, считают с земли подобрать? В ручки дать надо?

– Замолчи. Ты же понимаешь, такого хлеба больше нет, и уже никогда не будет.

– Я-то думал, жена пришла. Скучает. А это снова вы! Распоряжусь-ка я вашим постоянный пропуск выписать.

– Иосиф…

Дальше сдерживать гнев он был не в силах.

– Как вы смеете играть на моих чувствах?! Я любил эту женщину! Я потерял её… я… Оставьте меня! И её оставьте! Дайте ей спокойно… – Он хотел выкрикнуть «жить», но осёкся. Почему не она пришла к нему?! Снова лунноглазая нечисть. – А жертвы… Я управляю этой страной! Это мне каждый день тысячи, сотни тысяч затаившихся врагов мечтают пустить пулю в лоб! Давил и давить буду! И мне не важно, сколько ещё прольётся крови во имя того, чтобы эта страна шла по той дороге, которую указал Ленин! Я ни с кем не собираюсь советоваться, сколько ещё врагов революции уничтожить!

Он кричал, глядя на пушистый завиток, выбившийся из её причёски. Больше всего Иосиф боялся, что сейчас она обернётся, и он встретится взглядом с равнодушной белизной холодных чужих глаз. Этот завиток, эта тоненькая шейка, узкие плечи так напоминали её, Надежду Аллилуеву, его Наденьку.

Она обернулась. На Иосифа Виссарионовича смотрели огромные тёмно-карие глаза покойной жены. Они блестели в полумраке горячей, готовой сорваться с ресниц влагой.

– Мы не вольны выбирать, кого любить. У меня был выбор – убить тебя или уйти самой. Ещё тогда, в 32-ом. Я выбрала второе. Иначе не смогла. И сейчас пришла сама. Никто меня об этом не просил. Но, вижу, зря.

Надежда сделала шаг назад. Отчего-то это испугало Иосифа.

– Надя, постой! Зачем ты приходила?!