Картонки Минервы

Но и эти решения могут привести к любопытным, если не сказать драматическим, последствиям. На прошлой неделе один мой друг рассуждал о том, что могло бы произойти (вернее, несомненно произойдет), если бы весь мир присоединился к чрезвычайной мере, принятой китайцами: каждая пара может иметь только одного ребенка. На первый взгляд это кажется разумным: один новый итальянец, один новый конголезец, один новый индиец и так далее. Тогда более или менее сохранились бы современные пропорции (албанцев так и осталось бы меньше, чем японцев), и, возможно, пространства и еды хватило бы на всех. Но — внимание! Через два-три поколения утратили бы всякий смысл такие слова, как брат, сестра, дядя, тетя, кузен, кузина. Бог с ними, с кузенами, обойдемся и без дяди с тетей, но отдаем ли мы себе отчет в том, что для мальчика середины следующего тысячелетия потеряет значение такое понятие, как братство? Его, конечно, заменят каким-нибудь другим (может быть, объясняя Евангелие, учитель будет говорить, что мы должны любить друг друга, как соседи по дому, или товарищи по школе, или пассажиры одного и того же мегаавтобуса), но будет ли эта замена полноценной?

С другой стороны, какой смысл будет иметь слово братство для того, кто дерется за кусок хлеба с пятнадцатью братьями, может быть даже не узнавая их, брошенных родителями на произвол судьбы в городе, где ресурсов хватает на десятую часть населения? В обоих случаях, иметь ли в виду недостаток или излишек, в перенаселенном мире потеряют всякое значение понятия «племя», «группа», «семья».

Если только провидение, или природа, не вмешается, чтобы восстановить равновесие, наслав заразу посильнее или затяжную войну с обилием человеческих жертв. Это, во всяком случае сейчас, кажется вероятнейшей и ближайшей перспективой.

1995

Сумасшедший ученый решил меня клонировать

Вот уж больше недели, как Долли[257] побивает Валерию Марини[258]. Но ведь и событие это (во всяком случае, в его символическом смысле) означает коренной перелом в развитии человеческого рода, но меньшей мере такой же, как появление первых кремневых орудий, и возможности, которые оно открывает, затрагивают не только верующих, но и всех, кто задается вопросами, что такое жизнь и человек и есть ли пределы научного познания. Мне и в голову не приходит поднимать столь колоссальные проблемы в моей «картонке». Но меня поражает научно-фантастический уклон, какой принимает дискуссия. Кажется, будто клонирование воспринимается как воссоздание абсолютного двойника того или иного индивидуума, в том смысле, что, если бы клонировали Берлускони, перед нами встала бы двойная проблема несоответствия занимаемой должности; а если бы клонировали Проди, мы имели бы двух председателей совета, рвущихся в Европу и создающих двойную проблему Бундесбанку.

Хотя сама техника и новая, но вообще-то клонирование человека — не более чем очередная попытка осуществить задуманное нацистами, а именно производить путем продуманного скрещивания только высокие, белокурые, здоровые и крепкие особи, чтобы создать из них армию сверхчеловеков. С одним изъяном, который уже обнаружили ученые: общество сверхчеловеков с одним и тем же генофондом может легко погибнуть от одного-единственного вируса. Лучше старая система, которую давно используют в самых разных организациях: берешь людей с различным генофондом, железной рукой воспитываешь их, промываешь им мозги — и вот они все на одно лицо.

Чего можно добиться, клонируя какую-то особь? Вообразим, что какой-нибудь Доктор Псих признает меня лучшим образцом человеческой породы (не забывайте: он хоть и доктор, но псих) и решит клонировать. Он берет у меня соматическую клетку, делает все, что нужно, и через девять месяцев рождается существо с моим набором генетических характеристик. Предположим, у него будут глаза и волосы такого же цвета, как и у меня; моя склонность к полноте, моя предрасположенность к определенным болезням, мои способности к гуманитарным наукам и так далее. Возможно, фотография шестимесячного Умберто Второго, лежащего на леопардовой шкуре, будет очень похожа на мою, сделанную в 1932 году.