Картонная пуля

— Ты кто? — поинтересовался художник-водитель.

— Удостоверение видел?

— Ну и что?

— Повторяю. В каком туалете отсиживался?

— В каком-каком? — нехотя буркнул Баринов. — Там один туалет — на первом этаже. Второй, в сауне, не работает. Я ведь уже все рассказывал.

— Значит, все время, пока шла перестрелка, ты провел в туалете на первом этаже?

— Допустим…

Под короткими, будто обрубленными ресницами Анатолия Тимофеевича зазмеились искорки. Мог занервничать насчет туалета, но, скорее всего, готовился поменяться со мной ролями с точностью до наоборот — чтобы не я на него пистолет наставлял. Сколько я таких искорок отследил на ринге в глазах напротив!

Конечно, волосатый Баринов видел перед собой худосочную фигуру с добрыми интеллигентными глазами и пораненной головой, и ствол доходяги покоился далеко-далеко в кармане. Собственные длинные руки казались ему совершенным оружием — вот он и кинулся, захватывая по ходу движения одеяло, простыню, подушку и часть картин… Одеяло убежало… Он кинулся, но для меня это выглядело медленней, чем зевок милой австралийской зверюшки коалы. Правой ногой я почти не промахиваюсь. Художника Баринова я уничтожил попаданием в подвздошную область. Он разинул пасть с таким надрывом, будто хотел заглотить половину земной атмосферы.

На полу рядом с тахтой валялась картонная фигня с размазанными масляными красками, вернее, кусок оргалита, превращенный в палитру. Я взял лицо художника и окунул в цветущую радугу масла. А сверху плавно, как рыба скат, на нас опускалась розовая в цветочек простыня.

Парень и раньше-то не отличался красотой, но после соприкосновения с орудием живописного труда стал страшней Франкенштейна. Я подарил ему десяток секунд на восстановление жизненных функций, после чего ткнул пистолетом в переносицу.

— Толя, что там у тебя? — раздался из-за двери добрый материнский вопрос.

— Скажи, что все в порядке, — велел я, — что мольберт от сквозняка упал.

Художник повторил задание негнущимся языком.

— Я ищу людей, которые убили Краснопольского, — негромко, но отчетливо объяснил я. — Я не из ментовки и церемоний с тобой разводить не намерен… А ребята мне нужны для некоторых дружеских уточнений… Ты с ними в одной бригаде? С теми, кто убил Краснопольского?

— Нет. Я…

— Что?

— Меня заставили, — простонал он жалобнее сироты. — Убери пистолет. Пожалуйста.

— Толя, не ври. Расскажи откровенно, как все было. И сколько тебе заплатили? Я знаю достаточно, но хочу узнать последний маленький кусочек правды.

— Я всю расскажу, — пообещал художник-водитель, тряся головой и свиваясь в кольца наподобие длиннорукого дождевого червяка. — Нисколько они мне не платили! Я ж говорю, убить обещали…

Я аж испугался такой бурной реакции.

Каким бы обезьяньим ни было твое лицо, какими гантелями ты ни упражнялся и какой бы калибр ни носил в кармане, мать — это половина твоей души…

А тут выходила совсем другая история. Больше всего Анатолий Тимофеевич напоминал человека, которого угораздило родиться между ног у Медузы Горгоны на стол с объедками после скверной попойки… Если из головы твоей матери растут змеи, а язык ей заменяет водочная бутылка с липовой акцизной маркой, тогда ты лишен обычных человеческих понятий — любви, совести и даже, как ни странно, страха. У зачатых упырями и рожденных пьяными ведьмами вместо любви — похоть, вместо совести — блевотина, а вместо страха — хитрость и поросячий визг…

По статистике в Новосибирском СИЗО, где содержатся Медузы, правда далеко-далеко не все каждый год рождается порядка двадцати младенцев. Не от количества, а от самого факта меня иногда начинает знобить. Во-первых, вся страна — тюрьма. Во-вторых, Сибирь — капкан. В-третьих, посередине Новосибирска на улице Караваева и вовсе стоит настоящая тюрьма, называется СИЗО-1. А дети рождаются в самом что ни на есть нутре паршивой матрешки. Какой Ян Амос Каменский после этого научит их любви, совести и страху? Рожденные в СИЗО, шипя, расползаются по загаженной земле…

…Анатолия Тимофеевича Баринова погубили детские впечатления. Сколько он себя помнил, у него были самые длинные руки и низкий лоб. С первоклассником Бариновым опасались связываться хулиганствующие третьеклассники. Когда Анатолий Тимофеевич перешел в седьмой класс, ему уважительно или опасливо протягивали руку выпускники… Но однажды в местной же школе отыскался восьмиклассник, урожденный едва ли не в самом центре матрешки. По совпадению тоже Толя. А по фамилии Ширяев. Этот Ширяев естественным образом подавил сознание юного Баринова и приручил. Но не так, как Маленький Принц — Лиса, а гораздо хуже.

— …Они потом уехали, — размазывая по лицу краску, рассказывал художник. — Всей семьей переехали в Воркуту. И вдруг через много лет он появился снова, Ширяев… В общем они сказали, что, если я не сделаю, как они хотят, мне не жить…

— Кто они? — переспросил я.

— Он, Ширяев. Он сказал, что у них целая команда. Но это и без пояснений было ясно, что он не один… Они собирались убить Краснопольского. А он, Краснопольский, мне что — родня?..

Родня — не родня, а все-таки деньги платил.