Карты четырех царств.

— Очухался? — заметила старуха. — Эй, болезный, где ж тебя так отходили? Хотя оно конечно, вся округа стоном стонет. Вроде, и нобы в непокое. От баронов Могуро, сказывают, лихие люди подались во все стороны и баламутят, и пакостят. — Старуха помолчала и осторожно спросила: — Сынок, как звать-то тебя?

— Прежнее имя износилось, едва я ослеп, — покривился вервр и добавил: — По доброте одного старика я законно унаследую новое имя… Назову позже, если придётся.

Вервр сел, ощупал печь, вцепился в горячую кружку, едва она оказалась возле ладони. Он пил быстрыми крупными глотками, до дна. Напившись, ослабил намотанную в несколько слоёв повязку на лице, тронул пустые глазницы. Стер коросту крови с чувствительных к теплу рецепторов, внешне похожих на симметричные родинки у висков. Покривился, пискнул летучей мышью, собирая впечатления о помещении.

Убогое место, прав был враг Клог. Ещё вчера граф Рэкст и не подумал бы, что очнётся на земляном полу, в крохотной избе-четырехстенке, косо навалившейся на печь, как на костыль… Под потолком щели, холод осени так и сквозит.

Ребёнок? Вервр принюхался. Вон и девочка: на руках у старухи, укутана в побитый молью вязаный платок. Вздохнула… снова как мёртвая. Теплота кожи едва заметна.

— Тут такое дело, — дед начал готовить гостя к плохой новости.

— У кого поблизости есть коза? — вервр сократил бесполезную часть разговора.

— По уму ежели, спросить бы в «Ветре удачи», а разве ж они откроют тебе или нам? — Старик вздохнул. — Ну, опять же… всё лето у них с гостями беда, а ныне и вовсе: хуже засухи потоп, да-а… Я о чем? Не было гостей — убыток, а повалили гости — и того горше горюшко, вон каковы гости-то.

— Где этот «Ветер»? — нехотя уточнил вервр, слушая вой урагана за стенами.

Старуха махнула рукой, охнула. Ласково, жалостливо тронула щеку гостя. Вервр ответно оскалился в ухмылке. Получил в руки совсем ветхий шейный платок, почти не погрызенную молью валяную шапку, дождевую куртку из толстой грубой тканины. Вырядившись чучелом, Ан развеселился. Спросил о своём ноже — и старик безропотно вернул опасную вещь, до того припрятанную «от греха» в сенях.

— Темень там, глаз коли темень, — запричитала старуха и осеклась, слушая смех ослеплённого вервра.

Она продолжала всхлипывать и сетовать на глупый бабий язык, пока вервр миновал сени, добрел до двери, переступил порог и привалился к мокрой бревенчатой стене снаружи.

Непогода разошлась в полную силу. Палый лист, водяную взвесь и иглы льдинок крутило и месило так, что направление ветра не угадать. Вервр совсем размотал повязку, принюхался к запахам дома и дождя, приладился к току стариковских тревог и переживаний. Оттолкнулся от надёжной стены — и сделал первый шаг в трясину осени…

— Гнусный Клог, буду убивать медленно, — пообещал вервр. — Зачем ты бегом поволок меня в лес, на казнь? Ночью… Оставил без ужина. Там, на постоялом дворе изжарился кролик, сочный… Свежатинка, сам ловил.

Было бы удобно приписать врагу вину за отсутствие кошеля. Даже за то, что младенцы не едят крольчатину — а ведь поймать кролика куда проще, чем отыскать посреди ночи молочную козу. А после — вот ужас! — ещё и подоить… Но вервр полагал, что даже без фальшивых обвинений долг Ула со временем вырастет до неподъёмной тяжести…

Вервр брёл, принюхивался, пищал и вслушивался, собирал чужие настроения, приближаясь к их средоточию — к селу с густо налепленными вдоль хилых улочек избами и просторным постоялым двором, похожим на быка посреди овечьей гурьбы.

Настроения составляли общую мутную массу, знакомую по всяким людским скоплениям и мысленно именуемую — помои. Сегодняшние казались густыми, тёмными, замешанными на многочисленных страхах, пустых и настоящих. Вервр спотыкался, злился на слепоту, взрыкивал, вслушивался в эхо — и снова шёл, упрямо не растопыривая руки и не сокращая шаг. Он не слабый человечишка, чтобы выглядеть шаркающим слепцом и вызывать презрение.

Из общего вороха страхов и сомнений Ан наугад выделил всхлипывающий высокий голосок. Страх у этого человека — острый, отчётливый, он распознается ярко.

— Люди, ох, люди! Хоть кто, помогите… Ох, пустите, да пустите же, — стонала девка, плотно притиснутая к забору, в глухом и наверняка очень тёмном месте возле конюшни. — Да что же это… да пустите, умоляю, ну пустите…

Отпускать добычу, понятное дело, никто не собирался. Рта зажимать тоже не пробовали — слушать мольбы занятно. Вервр покривился, ощущая, как возвращается в привычный себе мир людишек. Такие скучны и однообразны как в бессилии, так и в насилии. Душегрейка девки валяется в углу, рубаха разорвана от ворота и до пупа… А ведь в двух шагах к стене привалены вилы, дотянуться — можно! Мало того, в ногах у девки валяется кухонный ножик — его нетрудно поддеть и всадить во врага. Но эта овца, как и многие подобные, знает своё место и покорно топает на бойню, смутно соображая, каковы последствия отчаянного сопротивления. Насилие привычно, неизвестность страшна, она — удел сильных… Так обыкновенно рассуждают людишки. И — сгибаются.