Карты на стол

Улыбнулся, кивнул, залпом допил вино, поставил бокал на стол, закрыл глаза. Подумал: «Ну наконец-то». Подумал: «Интересно, какое оружие ты припас: яд, шнур или стилет?» Подумал: «Если сейчас ты примешься душить меня подушкой, это будет слишком смешно, чтобы умереть». Подумал: «Чего же ты тянешь и тянешь?» И только тогда на грудь легла ласковая рука; пальцы ее, однако, были холоднее и тверже металла, они легко проникли под кожу, сокрушая ребра, добрались до сердца, обхватили его нежно, но крепко, чтобы не вздумало убегать, и Фабиан Файх, никому не известный немецкий писатель в дурацких розовых шортах, командировочный инженер, азартный игрок, балаганный шут, безупречнейший из ангелов смерти, прошептал в глохнущее от боли ухо:

– Душить подушкой – это действительно очень смешно. В следующий раз попробуем так.

Опустился на колени, смотрел снизу вверх, шептал горячо, торопливо, глотая слезы, смеясь:

– Как же долго я тебя искал, знал бы ты. Сколько глупостей успел совершить. Сколько прекрасных, удивительных, животворящих глупостей, и все – во имя твое.

Спросил:

– Ты так до сих пор и не вспомнил меня?

Подошел сзади, бесцеремонно потряс за плечо:

– Эй, открой глаза, мы уже дома. Здесь звезды синие-синие, а небо вот прямо сейчас изумрудно-зеленое, но если тебе не нравится, можно просто подождать минуту-другую, оно уже начало менять свой цвет на алый, самое время проснуться, пожалуйста, воскресай.

Река Амелес [25] , безрассудный Из сборника «Сказки старого Вильнюса»

– А вот с красным рюкзаком – видишь? – идет наша с тобой большая проблема, – мрачно сказала Таня. – Я уже думала, сегодня пронесет. Так хорошо все в последнее время было.

Альгирдас только плечами пожал. Дескать, работа есть работа. А в нашей с тобой работе «все хорошо» – состояние временное, иначе зачем мы вообще нужны.

Ну да.

* * *

В поезде уснул без таблетки. А ведь нарочно не стал ее принимать, хотел всю ночь просидеть, глядя в темноту за окном, изредка мелькающие огоньки человеческих поселений, слушать стук колес. Так любил все это в детстве, думал: вырасту, буду часто-часто кататься в поезде, хотя бы раз в неделю, на выходных.

Давным-давно вырос. Но кататься на поезде раз в неделю как-то не получилось.

Ничего не получилось. Вообще ничего.

Думал: Ладно, хотя бы сейчас. Лучше поздно, чем никогда. Хотя в некоторых случаях «сейчас» – это и есть «никогда». Вот, например, в моем.

Но все равно пусть сейчас будет поезд. Долгая-долгая бессонная ночь под стук колес, пустое купе, благо поездами уже почти никто не ездит, самолеты быстрей и дешевле; наверное, это правильно, медленное, вдумчивое передвижение по планете – роскошь, и жидкий чай в подстаканнике – роскошь, и вафельное полотенце, и неудобный клозет. Буду купаться в этой роскоши, гулять – так гулять.

Гулять – так гулять, поэтому не стал принимать снотворное. И постель расстилать не стал. Сел у окна, прижался лбом к стеклу, смотрел, не отрываясь, не отворачиваясь, почти не моргая, словно надеялся вместить в эту единственную поездку впечатления и переживания сотен обещанных себе в детстве, несбывшихся, неосуществленных, отложенных на потом, которое вдруг наступило – вот прямо сегодня. Другого «потом», в любом случае, уже не будет.

Смотрел, как проплывают за окном пригородные сады, разбитые на мелкие прямоугольники дачные поселки, узкие полосы лесопосадок, поля, платформы электричек, как сгущается сумеречная синева и одновременно с нею становятся гуще и темнее леса, как угольная чернота древесных стволов постепенно растворяется в такой же угольной черноте неба, пасмурного, безлунного и беззвездного, как мелькают во тьме станционные огни, ну или не станционные, кто их разберет, когда все так быстро, только что были, а теперь уже нет, были – и нет, были – и нет, были – и нет. Это такой обязательный припев любой песни о человеческой жизни, содержание куплетов у всех разное, а припев – один.

В Смоленске вышел покурить на платформу, две сигареты, одну за другой, торопливо, жадно затягиваясь дымом. Сам не понял, зачем это было нужно. На самом деле, курить не хотелось, как не хотелось в последнее время вообще ничего – ни пить, ни есть, ни спать, ни шевелиться. Просто вспомнил внезапно, что есть такой железнодорожный ритуал – курить на платформе во время остановки – и побежал его выполнять. А потом вернулся в вагон, сел на место, уткнулся в согретое собственным лбом стекло, дождался отправления и почти сразу уснул, сам того не заметив, потому что снилось примерно то же самое, что было наяву: ночная тьма, беззвездное небо, четкие силуэты деревьев и бесконечно далекие, ничего не освещающие огни. Только во сне была еще и река, неспешно, но уверенно несущая свои тяжкие темные воды прочь отсюда, куда-то туда, где нет вообще ничего, даже этого скудного, черным по черному нарисованного пейзажа, в упоительно сладкое небытие.