Карусель

Мисс Ли с изумлением подняла глаза и даже в тот момент не смогла удержаться, чтобы не усмехнуться с иронией, поскольку узнала идиллию Феокрита[49]. Очень серьезно, останавливаясь на образах, которые рисовало воображение на основе его классического образования, добрый декан прочитал очаровательный диалог, где подробно, с тщательной простотой декадентского века описывались амурные дела сицилийских пастухов. Герберт слушал с молчаливым удовлетворением, счастливая улыбка играла на его бледных губах. Теперь, когда его воображение любопытным образом стало работать быстрее в преддверии скорой смерти, он тоже представлял тенистые гроты и бурлящие ручьи Сицилии, слышал мучительные стоны страдающих от неразделенной любви пастухов, уклончивые ответы прекрасных дев, не желавших дарить сладкие поцелуи лишь для того, чтобы потом сдаться полностью и окончательно. Даже в переводе в этих строках чувствовалось дыхание чистой поэзии и сохранился дух жизни, не испорченный фальшью цивилизации, дух жизни, в которой для счастья хватало солнечного света и тени, весны и лета, аромата цветов.

Декан закончил и закрыл книгу. Воцарилась тишина, и все сидели и ждали в ночи. Слова, которые они только что услышали, казалось, принесли каждому удивительное спокойствие, сняв напряжение. И даже Белла, хотя ее муж лежал на смертном одре, испытала странное чувство благодарности за полноту и красоту жизни. Проходили часы, отмечаемые низким звоном соборных колоколов. Каждые пятнадцать минут они гремели с предупреждением, зловещим, но не пугающим, и всем казалось, будто покидающая тело душа ждет лишь наступления дня, чтобы отправиться в полет.

Тишина стояла удивительная, более прекрасная, чем мелодичная музыка. Она казалась живой, заполнив эту обитель смерти покоем, который не описать словами. Ночь выдалась темная, ведь все звезды померкли перед полной луной, но бледное светило пощадило дом, решив не заливать его холодным блеском, и оставило сад во мраке. Ни один порыв ветра не колыхал деревья, и ни малейший шелест листьев не нарушал умиротворенное спокойствие.

Потом воздух наполнился звуком, таким нежным и постепенно нараставшим, что никто толком не мог сказать, когда он возник. Можно было подумать, что он волшебным образом родился из тишины. Это была чистая высокая нота, пронзившая тишину, как свет пронзает воздух, и вдруг, с пугающей внезапностью, она разлилась песней, неистовой и страстной. Это был соловей. Безмятежная ночь звенела, отражая звук, и каждый глоток воздуха наполнялся трепетным волшебством. Птица пела в кустах боярышника у окна, и ее восхитительная трель звоном разносилась по саду и большой комнате, достигая ушей умирающего юноши. Он вздрогнул, очнувшись от сна, и показалось, будто его позвали назад из царства мертвых. Никто не пошевелился, всех заворожила и пленила эта чудесная песня. Страсть, и мука, и ликование сменяли друг друга в вечной гармонии. Радостная, торжествующая и сознающая свою силу, эта песня была в то же время печальной, как безнадежная любовь. Она была самой сладостью и нежностью, дарящей отпущение былых грехов, и милосердием, и миром, и покоем, который длится вечно. Она торжествовала в сладких запахах земли, ярких цветах, мягких дуновениях ветра, росе и белом свечении луны. Безжалостно, исступленно, вызывающе соловей продолжал трель, опьяненный красотой, сотворенной им самим.

Герберту, который, как ни удивительно, оживился, испытав обострение всех чувств в этой последней попытке насладиться прекрасным, эта песня напоминала о крае, который он никогда не видел, — об Элладе, с ее оливковыми садами и бурлящими ручьями, с ее серыми скалами, розовевшими в лучах заходящего солнца, с ее священными рощами, с ее жизнерадостными ликами и мелодичной речью. У него в голове проплывали образы Филомелы[50], вечно поющей о своем горе, и Пана — счастливого пастуха, и фавнов, и летящих нимф, — все прекрасные создания, о которых он читал и мечтал, явились перед ним в одном последнем видении. В это мгновение он был счастлив умереть, ведь мир дал ему так много и избавил от разочарований старости.