Карусель

Вы верите, Давид, во мне душа перевернулась от переживания, и я спрашиваю: "Ты знаешь, чем я занимался в пятнадцать лет? Я таскал кирпичи и зарабатывал деньги. Когда это у вас началось, мерзавка?" - "Когда мама легла на похудание..." - "Ты знаешь, что теперь она так похудеет, что не встанет с койки?" - "Папочка-а-а-а! Я всех люблю, - орет эта дура, - и тебя, и Валеру, и маму, и Петю-ю!.."

Я собрал все свои силы, прямо как Николай Островский, встал, посмотрел на Милкин животик и грозно сказал: "Это будет твой первый и последний аборт, развратница! Пусть твой битлз не попадается мне на глаза! Я оторву ему женилку!.." - "Папа, мы женимся... иначе я повешусь!.. Вот увидишь, я повешусь!" - "Как ты женишься в пятнадцать лет? Ты понимаешь, что только одно мое слово, один звонок в милицию, и он загремит за порчу малолетних? Скажи спасибо, что я не зверь и не люблю доносить на людей, но я сделаю, я сделаю все, чтобы он жил на свободе и харкал кровью..."

Кстати, боль у меня как рукой сняло. Но надо было что-то делать. Я звоню Клавиному родственнику - большому гинекологу, который видел кое-что пострашней. "Коля, выручай, по гроб жизни не забуду, нам же ехать надо, а в Америке только очень богатым людям под силу рожать и воспитывать детей, недаром бедные продают их миллионерам, я в "Огоньке" читал". - "Хороший ты, - отвечает Коля, - человек, Соломоша, но идиот ужасный, и поэтому я тебя выручу". - "Быстрей, - говорю, - Коля, пока Клавочка не вернулась!"

Ну, приходит Коля. Выпили мы, закусили. Он и говорит Милке: "Чтобы тебя не тошнило на уроках, пей вот эти таблетки и через два часа принимай горячие ванны, только очень горячие". Эти ванны были Милке как мертвому припарки. Она от них только хорошела и наливалась, мерзавка, румянцем. Таблетки тоже не помогли. Наоборот, Милку тошнить перестало. "Будем ковырять", - сказал мне Коля по телефону. Слава богу, дело до этого не дошло. Милку погнали в школе на кросс в честь начавшегося в Москве пленума партии. Она, чтобы не возбуждать подозрений, побежала, и на финише ей стало плохо. Кровотечение. Она, к счастью, попала к Коле в больницу, и все было кончено. Так что к тому дню, когда Клава возвратилась с похудания, Милка уже очухалась, сказала мне спасибо и забыла про Петю. Она получила записку от лучшей подруги Вали о том, что та теперь начала жить с Петей и пьет противозачаточные, не как моя дура, таблетки.

Входит в дом Клава. Смотрит на Милку и все понимает с полувзгляда. А я смотрю на Клаву и ничего не понимаю. Передо мной какая-то молодая стройная дамочка, грудки, как у Нонны Мордюковой, бедро невозможно тугое, нет на бусах янтарных тройного подбородка, щеки бледные, а не лиловые, глаза пошире стали, волосы как-то вспышнели и плечи постройнели.

"Боже мой, - говорю, - ты ли это, Клава? Ты красива, как жена Леонардо да Винчи - Мона Лиза!", - в те дни по телику как раз шел фильм про великого художника и рационализатора. На меня - ни капли внимания.

"Кто он?" - говорит Клава Милке. "Спортсмен Винцас из Вильнюса, - врет Милка. - Приезжал на первенство страны. Не бей меня, мамочка, мне плохо и обидно. Я больше не буду!.." - "Будешь, - говорит Клава, - но с умом или в замужестве. Тебе ясно?" - "Ясно, мамочка!.." И тут женщины долго рыдали и плакали, обнявшись друг с другом так, что я взревновал и стал ждать ночи. Я и так не переставал любить Клаву, но от ее похудевшей на сорок кило внешности кровь моя неслыханно забурлила и зачесались десны, как у мальчика.

Тут мы хватились Валеры. Час ночи - нет Валеры. Два часа - его нет. Лежим с Клавой, и нам не до любви, хотя при закрытых глазах мне кажется, что рядом со мною не Клавочка, а какая-то другая незнакомая, но тем не менее родная и желанная дамочка, с которой я безобидно изменяю Клавочке в командировке. И вот наконец является эта скотина Валера - пьяный, как свинтус. Клава ни слова не сказала ему в упрек. Всунула свои два пальца ему в рот, его вырвало, она его вымыла в ванной, уложила спать, вернулась ко мне и говорит: "Он живет с женщиной. Надо ехать, Соломоша, иначе дети тут пропадут. Попала в них зараза времени". - "От времени, - вякаю, - никуда не денешься". - "Все решено, - говорит Клава, - едем, хуже, чем в этой помойной яме, где пьют с двенадцати лет и ебутся с грязными шлюхами, нигде не будет. Едем!.." - "Хорошо, - говорю, - но сначала иди сюда, Клава".

Боже мой! Мы были в ту ночь молодыми людьми - и я и Клава; она клялась мне, что никогда еще за все годы так меня не желала и не получала такого неимоверного удовольствия и что все это от многодневного голода в клинике. Я таки просто выделывал чудеса на видоизменившейся стройной и легкой женушке, пока не изогнулся неудачно в один из интересных моментов и меня не пригвоздила к постели радикулитная заунывная боль...