Карусель

Я убавил звук. Высоченный негр с шарообразной головой, будто обмотанной черной колючей проволокой, с микрофоном в руке широко разевал губастый рот, но голос его был на удивление тонким и чуть слышным. Прыгающие, как механические кузнечики, музыканты размахивали своими электронными инструментами.

— Могу выключить, — предложил я. Я специально поставил эстраду, чтобы можно было поговорить, если бы шел фильм, то пришлось бы молчать, уткнувшись в экран.

—  Пусть кривляются, — равнодушно  ответила Ирина. — Я эту музыку не воспринимаю.

— Я — тоже.

Мы помолчали. Пауза грозила затянуться, и я очень осторожно привлек Ирину к себе. Она не сопротивлялась, глаза ее потемнели, а щеки еще больше порозовели. Поцелуй был долгим, она не прикрыла широко распахнутые глаза, я медленно проваливался в их сгустившуюся загадочную синь. Так долго я мечтал об этом мгновении, что сейчас ничего не чувствовал, кроме звенящей тревожной пустоты внутри себя. Мне даже в самых смелых мечтах не верилось, что я когда-либо сумею разбудить Ирину Ветрову.

Рука ее очень нежно дотронулась до затылка, легко провела по волосам и вдруг властно прижала мою голову к красиво обрисованной свитером груди. Я услышал, как гулко, нетерпеливо билось ее сердце. Сердце большой испуганной птицы.

— Ну что же ты? — хрипловатым голосом спросила она.

— Ирина... — вдыхая запах ее духов, промямлил я.

Она другой ладонью, пахнущей почему-то эвкалиптом, закрыла мой рот, негромко произнесла:

— Не надо слов, милый.

Света Бойцова не любила, чтобы я раздевал ее, отталкивала мои нетерпеливые руки, бормоча, мол, пусти, я сама... Ирина покорно ждала, пока я стащил с нее узкий шерстяной свитер, потом неумело расстегнул не сразу обнаруженную молнию на юбке. Чуть приподнялась, когда я стал снимать ее через голову. Движения мои стали торопливыми, я долго не мог расстегнуть крючки кружевного черного бюстгальтера, едва вместившего в свои жестковатые чаши груди. Ее тело было ослепительно-белым. Видно, этим летом ни один луч солнца не коснулся его. Пока я раздевал ее, слушая гулкие удары теперь уже собственного сердца, Ирина пристально смотрела мне в глаза, будто хотела загипнотизировать или прочесть все мои мысли. Это смущало меня, хотелось легонько повернуть ее голову чуть в сторону. В расширившихся и округлившихся глазах ее появилась легкая муть, дымка. Так на чистое, безоблачное небо вдруг набегает сиреневая пелена. Теперь она уже сама нетерпеливо помогала мне снять с нее последнее, что еще оставалось на ней.

Она полулежала на диване, глаза ее прижмурились, розовый рот приоткрылся, а я, как зачарованный, смотрел на нее. И перед моим мысленным взором проносились полотна великих художников, изображавших обнаженную женщину. Она походила на одну из трех граций, только не Ботичелли, а скорее Рафаэля, в ней было что-то и от Венеры Джорджоне, взгляд ее, устремленный как бы внутрь самой себя, и выражение напряженного лица напомнили портрет золотоволосой Исабель Кобос да Порсель, написанный Гойей. Правда, рот у Ирины гораздо меньше. На память даже всплыла картина Ренуара «Обнаженная», но я отверг сходство парижской натурщицы с Ириной. В ренуаровской картине было что-то рубенсовское, а уж Ирина никак не походила на женщин рубенсовского типа. Скорее на гречанку или римлянку, изваянных великими скульпторами прошлого.

— У тебя какой-то странный взгляд, — все тем же глуховатым с хрипотцой голосом произнесла Ирина. — Ты смотришь на меня, а думаешь...

— Я сравнил тебя с Венерой великого Джорджоне.

— Толстая такая, лежит с закрытыми глазами?

— Она прекрасна, — сказал я.

— Андрей... — чуть слышно сказала она. — К черту художников... Иди ко мне!

У меня все пело внутри от счастья.

Как и у всякого человека, у меня были счастливые мгновения. Не так уж и много, но были. Память о них осталась, а вот осязаемого ощущения нет. Счастье не ощущаешь, оно входит в тебя, как воздух в легкие, обволакивает всего, как ласковая морская вода в жаркий день. Когда ты счастлив, кажется, можешь забраться на скалу, раскинуть руки и полететь... Нечто подобное я испытывал сейчас в близости с Ириной. Мне все нравилось в ней: затуманившиеся неподдельной страстью глаза, порывистое дыхание, мелодичный, как звук далекого колокола, стон. От кого-то я слышал, что лишь в минуты страсти открывается истинное лицо женщины. Лицо Ирины Ветровой было прекрасным. Она брала от тебя все, но не меньше и отдавала. Это была опять новая, незнакомая Ирина, сейчас даже смешно было подумать, что когда-то она была, как сонная муха, ко всему безразличная, глухая к чувствам, нежным словам. Вообще-то, я не умел произносить эти нежные слова женщине, я старался, чтобы она просто почувствовала мою нежность, восхищение ею. Я молчал, и она молчала. Я не считаю словами те возгласы, которые вырывались у нее да, наверное, и у меня.