Карусель

Термитников ступал тяжеловато, с непривычки к ходьбе по неровному проселку на его лбу выступили капли пота, куртку он снял и нес на сгибе локтя. Седые волосы лезли из ворота распахнутой синей рубашки. Сейчас он не улыбался, на лбу собрались глубокие морщины. И лицо его уже не казалось мне младенчески-розовым. Толстая нижняя губа поджалась, однако в глазах не было привычного выражения довольства собой и значительности.

— Ладно, я могу понять, когда стали прижимать бюрократов, тормозящих перестройку, — неожиданно начал он, будто речь с трибуны, — особенно тех, кто работал при Брежневе, конечно, им перестройка — нож острый! Но мне еще только стукнуло пятьдесят... — он бросил на меня косой взгляд, — два министра меня поздравили, была телеграмма из обкома КПСС, я уж не говорю про друзей-приятелей, а ты даже телеграмму из своих Петухов не прислал!

Я только тяжело вздохнул: что делать, если я свои дни рождения никогда не праздную и чужие не помню? Есть люди, у которых в голове или в записной книжке хранятся, как в копилке, все дни рождения знакомых, особенно начальников. Не считаю я праздником день рождения, хоть убей меня! Я ведь вырос в детдоме, где мало кто из ребят знал, когда и где он родился. Не знали мы и своих родителей, которых нужно каждый год поздравлять, не было у нас и родственников... Новый год, 1 Мая и 7 ноября — три праздника мы помнили.

Все это я, конечно, не стал объяснять другу, да он все равно бы меня не понял...

— ...Уж ты-то знаешь, что я не консерватор, многое, что сейчас происходит, мне тоже по душе, хотя, если быть честным до конца, и не все... Например, стоило ли так уж обличать просчеты партии? Ведь это нашим врагам на руку.

— Стоило, — вставил я.

Но он, казалось, меня и не услышал.

— Все эти разоблачительные публикации в печати сильно подорвали авторитет партийных и советских работников, профессионалов. Раньше было как? Назначили директора или управляющего — и он руководит. И никому в голову не приходило, что он не на месте. Или секретарь райкома, обкома? Это была величина, которая никакой критике не подвергалась. Ставили человека, и он руководил...

— Брежнева тоже поставили, и он «наруководил»! — опять вырвалось у меня. — Купался в лучах дутой славы, которой его окружили подхалимы, бюрократы, ворюги, дельцы... Вспомни, как его с почетным караулом встречали в среднеазиатской республике? Согнали народ в национальных костюмах, с музыкальными инструментами, плясками, песнями, а сам секретарь ЦК республики задом пятился, кланяясь Брежневу. Так мурзы и баи в старину своих султанов не встречали! И все это по телевизору, на всю страну! А эти звезды Героя? Маршальский жезл? Орден «Победы» с бриллиантами? Ленинская премия? Тут уж и самые последние тупицы поняли, что «вождь» впал в прострацию. В стране жрать нечего, а он себе ордена, звезды Героя нацепляет! Говорят, больше сотни по всему свету насобирал. Правда, и подхалимов, прихлебателей не забывал — им тоже, как из решета, на головы высыпал награды...

— Но я-то в этом не виноват! Я так же, как и ты, возмущался...

— Дома, положив на телефон подушку, под одеялом выражал свое возмущение жене, — ядовито ввернул я.

— А другие? Они возмущались? — косо взглянул он на меня.

— Вот как раз впору сейчас и браться за тех самых других, — сказал я. — За тех, кто молчал, кто аплодировал, речи подхалимские произносил, славил по телевизору, в печати! А уж им-то сверху видно было, что разоряется великая страна, разбазариваются народное добро, полезные ископаемые, губят леса, реки, озера! Только им, другим, было на все это наплевать, потому что налетели как сарынь на кичку, норовили с барского стола побольше урвать себе, нацепить звездочку или хотя бы орденишко, поскорее построить дачу, накопить побольше дефицита... Да что говорить, Алексей, ты сам все прекрасно знаешь! Так что не сетуй, что приходится за молчание, равнодушие теперь и тебе расплачиваться...

— Ты хоть послушай, что произошло, — недовольным голосом произнес Алексей Павлович. — Это все общие слова, а вот как перестройка конкретно коснулась меня, что она мне дала?

— Точнее, что она от тебя взяла, — усмехнулся я. Опасливо взглянул на приятеля: нужно действительно помолчать, не то всерьез рассердится.