Карусель

— Говори, Миша, да знай меру, — последовал его примеру Додик Киевский.

— А сейчас эпоха гласности, — балагурил Дедкин. — Что хочу, то и ворочу! А вас, братики-кролики, никто за этот стол и не звал — сами прискакали, как бурундуки, выпить на дармовщинку!

— Я за свой обед заплачу, — надменно произнес Саша Сорочкин. Судя по всему, он уходить не собирался. Саше было интересно, что я дальше скажу. Дедкин — известный трепач, с него и спроса нет, а вот мои слова будут с комментариями переданы Осинскому и Беленькому. Саша у них шестеркой работает, как выражается Михаил Дедкин. Но я не собирался дискутировать с ними, я уже понял, что весь разговор был затеян для меня и Китаец, якобы говоря правду-матку, на самом деле тоже пытался вызвать меня на скандал... Но это все уже раньше было. Не зря говорят: за битого двух небитых дают. Я не собирался попадаться им на крючок. Думаю, что не мысли мои заинтересовали их — моя позиция в Союзе писателей давно всем известна — скорее всего, Сорочкину и братьям хотелось услышать от меня другое: не изменил ли я своего отношения к ним, групповщине, Осинскому, не запрошу ли я пощады! Ведь даже кролик, загнанный в угол, начинает кусаться! Им очень интересно, что я намерен делать, как жить. И я еще сдуру брякнул про новый роман. Они, разумеется, поняли, что роман затронет и групповщину... Тут уж они постараются все сделать, чтобы он не появился.

Короче говоря, от меня ждут раскаяния и просьбы о помиловании. Этот прием в нашей писательской организации не нов, были уже такие случаи, когда «провинившиеся» русские писатели склоняли голову перед Осинским и его компанией и им давали возможность «исправиться». Кстати, не один из них впоследствии не поднялся до того литературного уровня, который был у него раньше. Сломавшись как человек, личность, он ломался и как литератор...

— Опять в... деревню? — Саша не рискнул обозвать Петухи как-нибудь по-другому.

— А ты знаешь, Саша, в нашей деревне... да что в деревне! Во всем районе нет ни одного еврея, — задушевно произнес я. — Приехал бы к нам, хоть люди бы на тебя посмотрели. А то только и видят израильских евреев по телевизору, когда они палестинских беженцев убивают...

— За что ты так взъелся на евреев? — пристально взглянул мне в глаза Саша.

— Не я на них — они на меня, — усмехнулся я. — Не могу же я, родившись русским, писать по-еврейски? И я не виноват, что люблю Россию, русских людей, я уважаю все нации мира, в том числе и вашу, но нельзя же заставлять меня делать то, что душе моей противно? Если я три раза подряд на наших собраниях скажу, что я русский, то весь зал закричит, что я шовинист! Разве это справедливо? Вы зарываетесь, Саша! И не замечаете этого. Хоть у нас в писательской организации почти семьдесят пять процентов евреев и полукровок, но все же ленинградская литература держится на русских именах, разве не так?

— Русские, евреи, татары... — поморщился Саша. — Мы все — советские люди. Мы все равны...

— А это ты врешь! — подал голос допивший последнюю бутылку пива Дедкин. — Вы не хотите быть равными с нами, вы хотите быть выше всех и пользоваться единолично всеми благами цивилизации...

— Сколько с меня? — обратился я к подвернувшейся официантке.

— Запиши, Аннушка, на него пиво, — ввернул Дедкин.

Я промолчал в ответ на выразительный взгляд молоденькой официантки. Хорошо еще, что Китаец не выпил чего-нибудь крепкого в сторонке и не записал на мой счет. Не успел, наверное. Ему ведь тоже интересно, как все у нас повернется.

— Ты теперь, наверное, надолго в деревню? — вдогонку мне бросил Саша со своей язвительной улыбочкой на тонких губах. Его можно было понять так: мол, тебе теперь и делать-то в Ленинграде нечего. Саша Сорочкин был в курсе моих аховых дел, наверняка, и он к ним приложил свою проворную ручонку...

4

Я вышел на Литейный проспект. Солнце на миг ослепило, шум грузовиков, сворачивающих с Литейного моста на улицу Воинова, оглушил меня. И все равно на улице было приятнее, чем в сумрачном, душноватом кафе писателей. Постовой милиционер со скучающим видом прогуливался вдоль светло-серого фасада огромного прямоугольного здания, которое в Ленинграде издавна называют Большой Дом. Из огромных дубовых парадных дверей выходили и заходили туда молодые люди в штатском. На улице Каляева на заасфальтированной площадке в два ряда выстроились служебные машины. В зеленом сквере, разделяющем улицу на две проезжие части, бегала кудлатая собака с длинными висячими ушами.

У «Гастронома» меня догнал Михаил Дедкин. Широкое лицо его раскраснелось, однако голубоватые глаза были чистыми. Живот заметно распирал коричневый пиджак — еще бы, наверное, Миша с утра бутылок десять выпил!

— Андрей, заскочим в «Волхов»? — с энтузиазмом предложил он. — Посидим в холодке... Я тебе кое-что интересное расскажу?

— Это какой способ? — улыбнулся я.

— Тебя не проведешь! — рассмеялся он. — Пятый! Только я действительно тебе хочу рассказать про Осинского...

— Не надо, Миша, — устало произнес я. Не хотелось мне больше выслушивать писательских сплетен.