Карузо

Концерт начался увертюрой к «Набукко», затем прозвучала сцена из «Ломбардцев». После этого дошла очередь до квартета из «Риголетто», в котором пели Карузо (задействовать тенора в этой партии предложила Эмма Карелли, и Тосканини поддержал такой выбор), сопрано Линда Брамбилла, контральто Эдвидже Гибаудо и баритон Алессандро Арканджели. Как вспоминал позднее Джулио Гатти-Казацца, голос Карузо звучал ангельски, вызывая у слушателей невыразимые чувства. Джузеппе Боргатти и Эмма Карелли исполнили дуэт из «Бала-маскарада», Франческо Таманьо и Антонио Маджини-Колетти — дуэт из последнего акта «Силы судьбы». Концерт завершился финалом второго акта этой оперы (сценой пострижения Леоноры ди Варгас) с участием молодой сопрано Амелии Пинто и баса Оресте Луппи. Зрители плакали, испытав глубочайшее потрясение. После концерта Карузо приветствовали коллеги и ведущие композиторы Италии, среди которых были Пуччини, Масканьи и Леонкавалло.

Помимо этого трагического события, омрачившего постановку веселой оперы Доницетти, было еще обстоятельство, заставлявшее нервничать всех участников. Дело в том, что многие критики посчитали постановку оперы-буфф несерьезным делом для столь солидного театра, как «Ла Скала». Негативная реакция только возросла, когда дирекция пригласила на роль Дулькамары ветерана сцены — баса-буфф Карбонетти. Когда старый артист прибыл в театр, над ним глумились, кажется, все миланцы. Тем не менее 17 февраля 1901 года он очень достойно выступил, а работу Карузо оценили столь высоко, что она, по словам Джулио Гатти-Казаццы, стала сенсацией. Директор вспоминал:

— Зрители были настроены враждебно и готовились преподать урок мне, артистам, дирижеру и, если потребуется, самому Доницетти. Пропел хор; Адина грациозно поведала об истории любви королевы Изольды и о волшебном напитке; Неморино, трогательный воздыхатель, обаятельно спел свой романс. Но публика не выказывала никакого интереса и оставалась безучастной. Даже Белькоре, партию которого мастерски пел баритон Маджини-Колетти, не удостоился знаков одобрения у этих ужасных завсегдатаев «Скала». Трио Адины, Неморино и Белькоре окончилось почти что при полном молчании зала. Дела принимали угрожающий оборот. Пошел дуэт… Адина подала свои фразы восхитительно, по их окончании в зале возник было одобрительный шумок, но тут же стих. Настала очередь Карузо. Кто из присутствовавших тогда в театре забудет это? Внутренне собранный, осознающий, что в этот миг решается судьба спектакля, он смодулировал реплику «Если спросишь у ручья ты» так искусно, вложил в свой голос столько чувства, что я даже не берусь это описывать. Ему удалось растопить ледяной панцирь, за которым укрылась публика. Мало-помалу он овладел вниманием аудитории, увлек и в конце концов всецело подчинил ее себе. Не успела отзвучать в устах Карузо последняя нота каденции, как зал взорвался. Подобный шквал аплодисментов сумеет оценить только человек, знающий, что такое партер итальянского театра, а в особенности партер театра «Ла Скала». Требование бисировать этот номер было столь повелительным, что Тосканини, невзирая на свое органическое неприятие бисов, вынужден был подчиниться. Когда занавес опустился, овации в честь Неморино и Адины вспыхнули с утроенной силой. В антракте только и было разговоров, что о Карузо. Слушатели со стажем, вспоминая былую славу, сравнивали его с Джулини и Гайярре. У Тосканини, который поднялся на сцену, лицо разгладилось, и я сказал ему: «Кажется, наша берет». — «Кажется так, — ответил он и добавил: — Если только мошенник-доктор не опрокинет повозку…» Я так нервничал, что не нашел в себе сил остаться посмотреть, как публика обойдется с Дулькамарой. Я ушел к себе в кабинет и принялся ходить из угла в угол, точно зверь в клетке. Когда, по моим расчетам, каватина Дулькамары кончилась, я не торопясь направился к суфлерской будке. Не без колебаний поинтересовался у нашего доброго Маркези: «Как у Карбонетти прошла его сцена?» — «У Карбонетти? — переспросил суфлер. — Замечательно! Прекрасный прием. Этот доктор уморит, кого хочешь». А уж если старческий голос Карбонетти приняли благосклонно, значит, наш корабль благополучно достиг гавани и стал на якорь. Сомнения отпали. С этого момента успех спектакля нарастал, каждый номер шел под аплодисменты. Романс «Una furtiva lagrima» (дословно — «Потаенная слеза») сопровождался непрерывным гулом восхищения, и Карузо пришлось повторить его — публика едва не настояла, чтобы он спел романс в третий раз… Тосканини, сияющий, выходил вместе с артистами на авансцену благодарить публику. И когда наконец он остался наедине с исполнителями, то первым делом шагнул навстречу Карузо, обнял его и, обращаясь ко мне, сказал: «Черт возьми, если этот неаполитанец и дальше так будет петь, о нем заговорит весь мир!»^[145]