Касатка

- А сердце у них есть? - привстал с дровосеки КрымГирей. - Ну ошибся отец - простите. Што они, каменные?

Век будут жить? Тоже... тоже небось не вечные.

- А у тебя где оно было, твое сердце? - Касатка опять с нетерпением взглянула на меня.

Крым-Гирей сделал вид, что не расслышал ее вопроса, потрогал пальцами отставшую подошву сапога, засуетился, нестерпимо всхлипнул,-заныл:

- Какой ни есть, а человек. Мне ихнего хлебца не надо. Дорого внимание. Придите, хочь проведайте. А то што вытворяют? Мимо проходют и отвертаются. От родного отца! Эх! Рази не обидно? - Он замотал головой, издавая звуки, похожие на всхлипывание. - Где у них совесть? Дома под цинком... живут! А отца забыли. Хочь в стардом иди.

- В стардоме тебе лучше будет. Ей-бо. Там врачи.

Трехразовое питание, чистота... И простыни есть кому стирать. Ступай. Человеком станешь.

- И пойду! - закивал Крым-Гирей. - Нехай они не гордятся. Хату продам и пойду... - Но тут подался вперед, вытянул шею и с дрожью в голосе, весь замерев, вышептал сокровенное: - Раки у вас нету?

- Нету. Я ее не гоню.

Крым-Гирей поджал ноги, покачался на дровосеке, встал и расслабленной, вихляющей походкой выюлил со двора.

- Не люблю его. Один раз сжалилась, угостила, так он с той поры назнал лавочку. Чуть что - и бежит: "Раки нету?" А где у меня рака? Мне ее и на дух не неси.

Тошно... Первая жинка от него сбегла, - продолжала она, - а Марфу Безродневу с детишками он, враг, сам бросил. Тут его с должности сняли шибко круто брал.

Вскорости и другие делишки открылись. Темные... Оттяпал себе пальцы и сбег с фронта. Сюда приезжал один дядька, с ним в одной части служил, так все рассказывал про него. Шила в мешке не утаишь... Дети после этого от него отшатнулись. Стыдно за такого отца. И с той поры он не высыхает, пьет. Как аукнулось, так и откликнулось, - сказала она с убеждением и прихлопнула ладонью по ситу. - Мертвый человек.

- Где он живет?

- Во-он, за моими вишнями его крыша. Через две хаты, - показала она. Купил себе завалюшку... Жалится!

Мой Миша голову в бою сложил, а ему плохо - жалится. Как хочешь, Максимыч, а не люблю я его. Сосед, а душа к нему не лежит. Ходит, враг, выглядает, кто поднесет.

- Притих, - сказал я. - Объездчик был лютый.

- То другое дело, - мягко возразила она. - Служба... - Опять с робкой надеждой, пытливо глянула на меня и замахнулась ситом. - Ну его, много чести об нем печалиться. Конченый человек. Когда его жалко станет, а когда вспомню Мишу - на клочки бы Крым-Гирея порвала. Во, Максимыч, какая я!

Настал подходящий момент сообщить ей радостную весть.

- Сегодня был у Матвея, - начал я. - Поговорили.

- Ну? - Касатка затаила дыхание, замерла.

- Живите спокойно, вас не тронут.

- Это Матюшка сказал?

- Он.

Сито выскользнуло из рук Касатки и покатилось к воротам. Она проследила за ним взглядом, но вслед не побежала.

- Спасибо, Максимыч, - поблагодарила она с такою душевною проникновенностью, с какою меня еще никто до этого не благодарил. - Вот уважил так уважил! Век буду помнить. Значит, я напрасно переживала. Отрубя вею, а сама гадаю: как дело-то мое обернется, каким концом?

Значит, пронесло... не спихнут бабку бульдозером? - Ее глаза сияли бесконечным счастьем.

- Не волнуйтесь.

- Я всегда, Максимыч, говорила: Матюшка человек понятливый. Да вот не знала, с какого боку к нему подсесть. Ум за разум заходил. А вы словечком небось обмолвились - и готово, договорились. Живи, бабка, у кургана, копти белый свет. Спасибо, Максимыч. Сказано - ученые люди! А тут век была дурой, дурой, видать, и помру.

Слово путное не умею сказать.

Она живо подскочила к неприкаянно лежавшему у ворот ситу, схватила его и подалась в хату, объясняя на ходу:

- Я, Максимыч, лапши сварю. С утятинкой. Отпразднуем!

Вышла из сеней, внезапно нарядная, в штапельном платье: мелкие пестрые цветы по голубому. Набрала щепок и, важно проплыв мимо меня, похвалилась:

- Дочкино... Нонче в самый раз пошиковать в нем.

С хлопотливым щебетаньем, с гомоном и мягким свистом носились у окон ласточки и на секунду повисали у стекол, трепеща крыльями. Касатка задержалась на пороге и, следя за ними, сказала как о свершившемся:

- К гостям. Надо выглядать Дину.

Ее пророчество сбылось: назавтра приехала Дина с детьми. Мальчик и девочка, лет девяти и семи, были смуглые, курчавые и не в меру шустрые. Без колебаний приняли они от меня гостинцы и, сияя угольно-черными глазами, выскочили из хаты и устроили во дворе беготню. Мы остались втроем. Еще при первом взгляде на Дину меня постигло разочарование: непривычна оказалась ее полнота, округло-пухлые плечи, расплывшиеся черты смуглого лица, грустный взор некогда жгучих, приводивших меня в трепет глаз. Ее образ никак не вязался с тою школьницей, снившейся мне в юношеских снах, из-за которой я схлопотал себе жестокую лихорадку. Тонким женским чутьем она, вероятно, угадала мое состояние, вместе с табуреткой отодвинулась в сумрак угла в своем бежевом, наверняка сшитом по случаю приезда костюме, с горечью обронила:

- Да, Федя, мы уже не те. Бежит времечко.