Кащенко. Записки не сумасшедшего

Я никогда не умела отстраняться в кино от происходящего на экране. Даже и не хотела. Я любила и плакала вместе с героиней, прятала лицо в ладони, когда кого-то на экране мучили, сжималась в комочек от ужаса, когда «его» – меня? – вели на казнь. Это мои личные трудности, может быть, даже болезнь, с которой я и расставаться не желала. Зачем смотреть кино, если не сопереживать? Оставьте мне мою болезнь, оставьте…. Я только что не шепчу эти слова, настолько точно они передают мое отношение к кино. Благодаря ему я проживала по нескольку жизней каждый год. Правда, в последние годы хожу все реже – не вижу, кому там можно сопереживать. А желание сопереживать удивительным героям осталось. Мы все цепляемся за свою болезнь. Удивительная мысль, разве нет?! Мы все не хотим расставаться с какими-то состояниями, эмоциями, каждый со своими. Не надо погружаться в рефлексии. Кино так кино. Я приваливаюсь спиной к подушке, стоящей вертикально на раскаленной батарее, открываю ноут. На экране появляется заголовок рассказа: «Признание лохушки».

Часа два ушло на первый вариант текста. Как мне было хорошо в том мире удивительных героев! В мире Ингрид Бергман и Джона Малковича. Я не видела, как ставят капельницы Галине и ее коньячной подруге, не слышала, как шваркают бидонами, как кричат в коридоре на Алю, а та жалуется, что тележку она докатила, а бидон поднять не может. Я не чувствовала запахов столовой, хлорки, я была в кино. Надо пройтись, вернуться к реальности. Так я же только что убеждала себя, что это не реальность, а именно кино, разве нет?

Стукачка Галина отправилась в домашний отпуск до субботы. Домашний отпуск – это только для блатных. Иногда депрессивных тоже отпускают. Кстати, когда они возвращаются, как правило, им только хуже. А Галине-стукачке хуже не будет, у нее крепкая нервная система, это совершенно очевидно. Кстати, может, она и не стукачка? Может, у нее просто словесный понос? К чему мне о ней вообще думать? Главное ведь, что в ближайшие две или три ночи в нашей палате не будет храпа. Зато теперь ее коньячная подруга приняла эстафету стука. Делает она это не изобретательно, ее «целевая группа» – те, которые проще и ей более понятны. Она приваживает к нашей палате всех святых и нищих, одаривая их дешевыми кексами, карамелью и картофельными чипсами и расспрашивая их обо всем подряд. Зачем ей это? Однако в палате полный срач. Ласково говорю с коньячной подругой строгим голосом…

Выстраиваю в тумбочном ящике аккуратную шеренгу тюбиков крема, прячу – не скажу куда – флэшку и кусачки для ногтей, а еще две контрабандные пачки сигарет, пронесенных сыном. Сигареты – это наименьшее зло, по-человечески понятное шмонающему тумбочку медперсоналу. А вот кусачки для ногтей, маникюрные ножницы, не говоря уже о флэшках…

Около полудня приходит сын.

– Мам, приготовил тебе креветки с рисом на воке…

– А где имбирь взял? Или без?

– Как это «без»? И лук-шалот, и чили перец, и имбирь, все как положено!

Мы смотрим друг другу в глаза и смеемся. Склоняемся над чертежами – у нас идет своим ходом очередной проект, перепланировка и дизайн, и никто откладывать его не собирается. Обсуждаем размеры и пропорции стола, для которого сын взялся сделать сам царгу, или «гештальт» за оставшиеся четыре дня в Москве из старого щербатого бруса, отодранного от стен. На этот винтажный деревянный «гештальт» положим столешницу из толстого стекла. Будет стильно – на этот раз мы делаем квартиру в стиле лофт.

– Как себя чувствуешь, мамсик? Выглядишь вполне, должен сказать.

– У меня опять начались нарушения равновесия, понятно, что от духоты и отсутствия движения. Нервные корешки в плечах снова зажались.

– Врачам, конечно, об этом бесполезно говорить, да? Или ты не хочешь в принципе?

– Да нет, какой принцип… Сегодня был обход, меня спрашивают: «Жалобы есть?» Говорю: «Есть». Они: «На что?», я в ответ: «На все».

– Нет, я серьезно.

– И я серьезно.

– Мамсик, нарываешься?

– Чунь, – так мы с рождения звали сына, – я не могу стать не самой собой. Поступки девочки-отличницы из пионерлагеря – это я могу. Но естество-то наружу лезет.

Мы снова смеемся.

– Так что у тебя болит, мам, можешь сказать?

– Шея и плечи. Они покивали, сказали, что отправят на физиотерапию. Но сам прикинь, кто это меня одну будет водить в другой корпус, ждать там и конвоировать обратно? Зато принесли вечером свечку.

– Вас что, даже проктолог смотрит? Без этого психическую вменяемость никак не установить?

– Нет, гинеколог…

– Мама, не пользуйся свечкой! Это прослушка!

Мы с Юркой покатываемся со смеху, снова сидя в тамбуре между внутренней и внешней железными дверями. Мимо нас снова шныряет медперсонал: то несут белье и наши личные дела, то заносят бидоны и боксы с нашим обедом. Нас оглядывают с неодобрением, а Ханжеский Прах – даже смотреть не в силах. На ее лице написано раздражение, граничащее с ненавистью. Сын утирает слезы, выступившие на глазах от хохота…