Кащенко. Записки не сумасшедшего

Игорь знал, что его слова натужны, что он смотрит на малыша, вылезшего из-за стола не так, как все эти три года. Тот мусолил обмылок персика, который дала ему Таня, кормившая его овсянкой. Он уже с полчаса отворачивался от ложки, выгибался в стульчике, а мать просила, чтобы съел еще ложечку, пыталась отобрать персик, чтобы нарезать его дольками, но он только крепче сжимал кулачок, затыкая персиком рот, чтобы не оставить шансов ложке с кашей, и мычал. Мать наконец сдалась, и он, извернувшись всем тельцем, сполз со стульчика и стоял сейчас в коридоре, глядя на отца и обсасывая обмылок липкой персиковой мякоти.

Игорь знал, что, когда вернется, ни сына, ни Тани тут уже не будет, и все смотрел на малыша, когда-то его собственного. Он так любил его – полтора года, пока ничего не знал, – а потом, когда уже знал, любил еще больше года, может быть, даже крепче, а последние полгода не понимал, как сможет изжить эту любовь.

Года три спустя, когда ему было лет шесть или семь, Лёник в последний раз спросил маму: «А где папа Игорь?» Он так и сказал «папа Игорь», потому что тогда, когда ему было лет шесть или семь, он хорошо знал, что его папа – Олег. Мама ответила: «Он уехал в Америку», и вот тут-то Лёник в последний раз вспомнил день, когда папа уезжал «на кастрюли». В том воспоминании были тоска, Лёникино бессильное желание не отпускать папу, мамино раздражение – вовсе не из-за каши, из-за чего-то другого, – и страх от того, что папа с мамой улыбались, а он знал, что это неправда. Рядом с тем воспоминанием был и другой день, когда он оказался в огромной квартире, гораздо больше их собственной. Их привез туда старый дядя на белой машине. У Лёника болело ухо, мама обмотала его противным душным платком, по квартире были разбросаны чемоданы. Старый дядя сначала сердился, что мама искала какую-то маленькую кастрюльку, а потом, когда Лёник заплакал, сел перед ним на корточки и сказал, что они с Лёником будут играть. Будто дядя – его папа, а Лёник – его сын. Лёник побежал от него по длинному коридору в самую дальнюю комнату, спрятался в угол за штору. Ему было страшно, что старый дядя его найдет, он знал, что это случится непременно и очень скоро, он слышал шаги дяди, и самым страшным был миг перед тем, как дядя тронул рукой штору, сказав весело: «А кто тут у нас сидит?» Дядя отдернул штору, и тут Лёник бросился на пол с ревом, стал изгибаться и молотить по полу ногами. Он кричал, кричал громко, потому что хотел, чтобы пришла мама, и мама прибежала и понесла его на ручках в кровать, а он все кричал. Он плакал оттого, что болело ухо, что под мышкой оказался холодный градусник, а у него был жар, но даже сильнее платка его душил ужас сна, в который он проваливался и от которого никогда не проснется. А в этом сне старый дядя всегда будет его папой. Но потом он, судя по всему, выздоровел, а папа Олег оказался вовсе не страшным. Больше Лёник о том дне ничего не помнил, а теперь он уже был большой, ему было шесть лет или даже семь, он узнал, что папа Игорь уехал в Америку, а его с собой не взял, поэтому, ползая по полу с паровозиками, которые все пытались съехать с рельсов, он решил, что, значит, Лёник ему не нужен. Ему захотелось заплакать, но он передумал – наверное, потому, что тогда, лет в шесть или семь, он уже знал, что не нужен никому, и уже умел забывать то, что не хотел помнить.

Лёник рос обычным мальчиком, умненьким, домашним, капризным, но мама его любила и все прощала, потому что он часто болел. Он был скорее грустным, чем веселым, он не любил есть, не любил лечиться, а мама то кормила его, то лечила. Он рос таким мальчиком, которых обычно называют хлюпиками. Он нравился самому себе, но знал, что мама хоть и любит его, но ей он нравится не всегда, а папе не нравится совсем. Потому что он грустный и часто болеет. От этого ощущения своей второсортности, совсем незаслуженной, несправедливой, он и грустил больше всего.

В четыре года отец поставил Лёника на лыжи, но Лёник только простужался, падал, то с вывихом пальца, то с синяком, от которого распухало все колено. Года через два папа стал возить его на плавание, но из бассейна он возвращался с простуженным горлом и лежал дня три в кровати, обмотанный маминым платком, а потом еще с неделю сопливился. Позже, в восемь, отец отдал его в теннисную секцию, откуда его исключили, когда тренер заявил отцу, что не знает, что делать с ребенком, который посреди дистанции внезапно останавливается со словами, что дальше он бежать не может, потому что его сейчас стошнит.