Каширка

Шериф наглый и хитрый, у него неприятный, тяжёлый взгляд. Я знаю, что он трус, а он чувствует, что я знаю. Он подстрекатель. С безрассудно смелыми – тих и вежлив, – со слабыми – жесток. Его старший брат на зоне, и он об этом звонит направо и налево. Он наколол себе перстни на пальцах и тайно мечтает быть дворовым королём. Безрассудно смелым Черкесу и Голубю завидует. Да и есть чему. Черкес – брошенный сын красивой официантки из ресторана «Москва». «Любовник купил ей квартиру в кооперативном доме», – так болтают во дворе. Валерка так же хорош собой, как и его мать, высокий, стройный, синеглазый – но любовники матери его не жалуют. Он с тринадцати лет старается редко бывать дома. Мечтает об армии и уехать из Москвы куда подальше и желательно насовсем. Друг его – Голубь – сероглазая оторва, круглолицый, весь в веснушках, гитарист и душа компании. Он весёлый и улыбчивый совсем не дурак, даже окончил музыкальную школу по классу баяна, но быстро переключился на шестиструнку и дворово-блатной фольклор – «споём, жиган, нам не гулять по бану». Они самые отчаянные и не разлучные с того времени, как стали заселяться новые дома. Ещё недавно сидели они часами у моего подъезда и пускали осколком зеркала зайчики в моё окно.

Старокаширка разделяет новые дома от пустырей и оврагов.

Это старая раздолбанная дорога в зарослях самосева, Ленин по ней когда-то в Горки на дачу ездил и с ружьём на охоту ходил. Но с тех пор появились другие пути-дороги и пролетарские проспекты, а эта запустела. Только стаи диких собак носятся тут, справляя свадьбы. Летом пыль да трава в разбитом асфальте. А Зимой Каширка превращается в узкую обледеневшую по краям колею. Это нейтральная полоса между новостройкой и аборигенами. Кривобокий автобус с вечно серыми замызганными окнами изредка проезжает здесь, тарахтя и дымя, останавливаясь у загадочной гостиницы «Царицыно», обнесенной высоченным забором, как будто это тюрьма, а не гостиница, и пилит дальше куда-то в сторону совхоза им. Ленина, за окружную дорогу. Царицынский парк и пруды с одной стороны простираются до железки. С другой стороны – вплоть до Борисовских прудов есть ещё десяток деревенских домов и плотина. И пустыри… пустыри… с остатками старых корявых яблонь и одичавшей малины в высоких бурьянах.

– Девчонки, пригласите меня в гости, – шепчет Шериф с гадкой улыбкой, – только одного без них, – кивая в сторону «отчаянных», – посидим побазарим.

Но девчонки его избегают, а некрасивая Лягушка ему не нравится. Ему бы хотелось сказочную Лягушку, из песни, а не эту.

Вся компания медленно перемещается по Старокаширке к пригоркам у прудов.

Она в стороне. В стороне от жилья. Опасная своей тайной жизнью.

Засохшая кровь на асфальте напоминает о недавнем побоище лимитчиков из общаги с конницей из совхоза имени Ленина. Это выглядит так: всадники в кирзовых сапогах с матом и свистом налетают на лимитчиков, вооруженных солдатскими ремнями с заточенными пряжками. Лимитчики идут на бой, как на праздник, с песней про «Дом восходящего солнца», исполняемой на русском языке и с верой в глазах, что они точно знают, где стоит этот Дом, «у которого солнце встаёт».

С лимитчиками наши поддерживают дипломатические отношения, – иначе невозможно. Слишком уж силы не равны. Это в основном матёрые деревенские парни, уже отслужившие в армии, – если они и дерутся, так уж с конницей, по-крупному, до крови.

Змей, приятель Шерифа гуляет с моей подругой Машей. У него большой нос с горбинкой, волосы каштановой копной, голубые глаза. Он, как и я ездит в школу в центр, и около трёх возвращается сюда. В автобусе мы с ним и познакомились. Когда он один, – нормальный человек. Хотя это именно он прозвал меня зимой Обезьяной за мой полушубок, сшитый маминой медсестрой из старой шубы серо-бурого меха.

Шериф всегда смотрит на меня с ненавистью, даже улыбаясь.

– Обезьяна, ты не наша. Центровая. Стрит клешами метёшь. Глянь, Змей, в?лос у ней какой. Жидяра.

Все молчат. У Таньки в глазах насмешливая жестокость, и «пьяный ветер», как в песне, и «папиросочка во рту».

– Не наша, не наша! Портвейн не пьёт. Матом не ругается. Смотри как покраснела, – поддакивает она. Моя мама называет Таньку Карменситой: «Ножом полоснёт – глазом не моргнёт». Её парень сидит за хулиганство, она говорит всем, что ждёт его, а сама влюблена в Черкеса и спит с Борькой Вешняковым…

От ярости я забываю обо всём. Подхожу к Шерифу и бью его по лицу. Он не высок ростом, хотя и широк как медведь. Но мне всё равно! В эту весну я чувствую себя бессмертной. Моё тело из воздуха, оно вдыхает запах зеленеющих пустырей, а выдыхает огонь.