Касьян остудный

— Один приходи, — с Обноской в конюшню не пущу. А насчет хлебушка, Яков Назарыч, бог видит, излишков не имеем. Я весь хлеб свез за машины. Желаю здравствовать.

Федот Федотыч накинул на голову фуражку и вышел из кабинета.

— Кадушкин. Товарищ Кадушкин! — закричал вслед ему Умнов и, поняв, что тот не вернется, раздраженно снял кожаную куртку и тут же надел, только внакидку, начал сновать по кабинету, шебарша леями и жалуясь: — Проклятая председательская должность. Все с тебя требуют: хлеб да хлеб. А вот пойди выколоти у мироедов хлеб. Нету, и все. А как я докажу, что у него есть хлеб? Как? А мироеды, чуть нажал на них, — они за Советскую власть укрылись. А помочь Советской власти — их нету. Вот ты, Харитон, только что из Красной Армии, передовой, сознательный элемент, скажи мне, есть у твоего бати излишки хлеба? Скажи, только честно, как вчерашний боец Красной Армии. Есть?

— Не знаю, Яков Назарыч. Может, и есть. А может, и нету.

— Врешь. Есть излишки. Знаю.

— Знаешь, чего спрашивать.

— Я и твою честность хочу спытать.

— Испытали уж. Хоть ты, Яков, и говоришь, что я сознательный элемент, а я на самом деле-то просто элемент. Бессознательный. Иначе бы не торчал перед тобой.

Умнов приподнял на локтях кожанку, прошагал перед самым Харитоном, едва не наступил на носки его сапог, круто повернулся:

— Да, революция не окончена. Я вечно вас, Кадушкиных, ненавидел. И ненавижу.

— Так ведь и ты, Яков, не всякому мил.

— Ай молодец, Харитон. Ай молодчина. — Яков захохотал неожиданно и натужно и, вернувшись к своему месту, кожаную куртку повесил на спинку стула, сказал, усаживаясь: — Тут я тебя, Харитон, понимаю. Отец есть отец. Какой бы он ни был, а он — отец. Ну, а у Аркашки? Ведь у этого скупердяя есть хлеб. Как думаешь?

— Да ты что, Яков? Я тебе доносчик или как?

— Ну ладно, ладно, — Яков хлопнул легкой ладошкой по столу. — Ладно, ступай. С нами тебе пока не по пути. Дух от тебя идет самый вредный, вонючий. — Яков вдруг поднялся, вышел из-за стола и заступил в дверях дорогу Харитону: — Слушай-ка, я знаю, ты был парень прямой. Вот скажи мне. Если бы в наших местах опять объявился Колчак, ушел бы ты сейчас к нему? — Яков весь нетерпеливо оскалился, торопя Харитона: — Что ж молчишь-то? Говори давай. Ушел бы ведь, а? Ушел.

— Вопрос на вопрос, Яков Назарыч. Только ты не сепети под ногами…

— Вильнул-таки от прямого вопроса. Вильнул. Вот оно, нутро-то ваше, кадушкинское. Все тут. — Яков вернулся к своей куртке и стал надевать ее, довольный, покряхтывая и приговаривая сам для себя: — Надо уметь только расшевелить это ваше нутро, чтоб оно завоняло.

— Мне бы только, Яков Назарыч, знать, по какую сторону ты окажешься, чтоб потом не попасть с тобой вместе.

Умнов не сразу понял слова Харитона, а поняв, совсем взбодрился:

— Разве яблоко от яблони далеко укатится. Гидры. И отец и сын.

Но Харитон не слышал последних слов, сбегая с сельсоветского крыльца.

Оставшись один, Яков долго сидел в раздумье, касаясь кончиком языка своих усов. Перед ним лежала директива Мошкина, в которой предлагалось Устоинскому сельскому Совету срочно сдать государству по твердым ценам все излишки хлеба. Говорить об этом можно было только с имущими, и председатель предвидел, что они будут всячески увертываться, хитрить, но он, Яков Умнов, впроголодь проживший всю свою жизнь и знающий цену даже маленькому кусочку хлеба, не даст им спуску. Однако председательского желания изъять кулацкий хлеб для нужд народа оказалось мало. Ни убеждения, ни угрозы на мужиков не действовали, потому как всем было известно, что пора военного коммунизма и продразверсток безвозвратно минула, и на требования Якова Назарыча у всех был один ответ: «Был хлебушко, да съели». Председатель знал, что у Осипа Доглядова, Окладниковых, Ржанова, Кадушкиных да в других хозяйствах есть зерно, а возьмешь его как? Ни директива, ни газеты, лежащие перед Яковом, не дают никаких указаний на этот счет.

Умнов несколько раз поднимался из-за стола, надевал свою кожаную куртку и порывался куда-то идти, но садился и начинал сызнова думать, ощупывая кончиком языка свои жесткие в подрезе усики.

И на другой и на третий день Умнов убеждал мужиков, упрашивал, стыдил, но не сумел отправить в город ни единого пуда. На запрос округа ответил, что хлеб в селе есть, но с отправкой его дело не налажено.

К исходу недели на устоинских дорогах и на реке Туре появились посты, выставленные по настоянию загототдела округа, чтобы хлеб для трудового народа не попал в руки спекулянтов.

VII

Федот Федотыч рвал на голове волосы, проклиная себя за то, что не продал хлеб скупщику. «И живешь вроде сторожко, всякий шаг ступаешь наобнюх, ан, глядишь, под тебя сачок подвели, — томился Кадушкин в свои бессонные ночи, угадывая, что возьмут у него хлеб по твердой цене. — Свернуть надо все хозяйство, а себе оставить коровенку да лошаденку. То-то спи да посыпай. Вот Харитон земли просит — отдать надо. Все надо раздать. И вздохнет душа. Но зачем мне все это? К чему?»