Каспий, 1920 год

Значительно позже, к концу дня, когда были захвачены все трофейные корабли, включая и «матку» английских катеров - пароход «Кама» {128}, удалось узнать, что этот торпедный катер выходил не с целью атаки. Он сбросил в море свою торпеду и большой ящик с бортовыми пулеметами, взрывателями и другими приборами от катеров и торпед, чтобы обесценить наши трофеи. Топить это добро на глазах у всего порта, да еще на малых глубинах хитрые враги не захотели.

Никого из участников этой «операции» мы, конечно, не застали - после своего выхода за мол они бежали в Решт. Взорвать или поджечь самые катера они не рискнули: настроение моряков, решивших сдаться советской флотилии, это исключало. А рисковать собой не захотел ни один из белогвардейцев, оказавшийся в Энзели 18 мая 1920 года.

Новое перемирие

Вялый огонь в районе Хуммам - Казьян (восточная окраина) постепенно стал затихать и затем прекратился.

Это взмолился бригадный генерал войск его величества, обещая незамедлительно дать ответ.

Комфлот согласился продлить перемирие до 20 часов по местному времени, но на этот раз никто уже не сомневался в окончательном исходе дела. Однако чтобы избежать лишних жертв, надо было, чтобы английская сторона официально признала готовность принять все советские условия. Генерал же или колебался, или чего-то выжидал.

Заданный срок окончания перемирия, который приходился на сумерки, ничем разумным объяснить нельзя. Не берусь высказывать окончательное суждение - я не присутствовал при принятии решения и не знаю доводов, - но по-прежнему думаю, что над комфлотом продолжал тяготеть все тот же факт медленности выгрузки десанта. Действительно, под вечер была закончена высадка всех бойцов и выгрузка значительного количества грузов с так называемых «судов снабжения». Но никто никогда не возвращался к вопросу о сроке второго перемирия - англичане капитулировали задолго до его наступления.

* * *

Итак, десант продолжал высаживаться главным образом при помощи неутомимого «Володарского».

Все пушки молчали.

На берегу уже никто ни от кого не прятался. Пожалуй, можно было наблюдать элементы «братания» наших моряков с «томми», хотя английские офицеры грозили своими стеками, не рискуя подходить вплотную.

Расцветились все белые суда.

Поток на Решт через лиман стал менее плотным. Очевидно, главная масса схлынула.

* * *

Первыми признаками благополучного окончания операции явились еще большее нарастание толпы на молу и своеобразный визит энзелийского губернатора.

Полагаю, что история международных отношений еще не зафиксировала такого оригинального визита.

* * *

Из- за мола медленно выполз рейдовый буксир с высокой трубой и, переваливаясь на зыби с борта на борт, направился к крейсеру «Роза Люксембург». Очевидно, выбор направления определился сравнительно большими размерами советского корабля и флагом (Гаврилова) на форстеньге. Однако сообразив, как потом выяснилось, что до крейсера идти значительно дальше, чем к «Деятельному», буксир повернул к нам.

Помимо национального флага на гафеле, на стеньге развевался огромный желтый штандарт с усатым львом и солнцем за его спиной, занимая почти половину высоты мачты и лениво заполаскивая своим полотнищем от качки и хода корабля.

Сомнений не оставалось: приближалось высокое начальство с высокой миссией.

Зато свое собственное начальство (Чириков) опять поспешно скрылось в кают-компании.

* * *

На корме очень старенького и на редкость грязного и промасленного буксира, видно, наспех, была расчищена площадка, устланная хорошим ковром, на который поставили массивное кабинетное кресло с высокой спинкой.

Восседал на этом своеобразном троне тучный перс с животом необъятных размеров, в черном костюме и шапочке, с золотой цепью на животе и с огромными перстнями почти на каждом пальце. Вокруг кресла - почтительная свита. Слева из-за спины протягивалась как будто сама собой чаша с лимоном, а справа так же почтительно - тазик для слюны.

Чуть впереди, у борта, стоял толмач, балансируя на качке, чтобы не упасть во время глубоких поклонов. При каждой фразе, сказанной губернатором или командиром миноносца, он изгибался вдвое от почтительности, но говорил по-русски так плохо, что почти невозможно было понять те три-четыре слова, которыми он оперировал.

На визитера жалко было смотреть… Он, очевидно, не выносил никакой качки и в это губительное путешествие, наверное, пустился только потому, что многочасовое ожидание разгрома его резиденции артиллерийскими снарядами с неизбежными в последующем «большевистскими зверствами» было еще страшнее и невыносимее.