Кассандра

В цитадель прибыло пополнение из отдаленных провинций, теперь на улицах часто мелькали черные и коричневые лица, новые отряды собирались у походных костров. Вдруг наше, женщин, появление на улицах в одиночку стало нежелательным. По правде говоря, — только никто не осмеливался заметить это — мужчины и с той и с другой стороны словно объединились против нас, женщин. Уныло попрятались женщины в зимние норы домов, к пылающим очагам, к своим детям. В храмах они молились столь пылко, мне это совсем не нравилось, словно бог Аполлон — замена украденной у них жизни. Я больше не могла выносить этого. Охраняемая одеянием жрицы, я опять стала навещать Анхиза. Всегда, когда я приходила к нему после долгой отлучки, казалось, что мои посещения никогда не прерывались. Две-три молодые женщины, незнакомые мне, поднимались и уходили, это словно само собой разумелось, но я огорчалась. Анхиз тогда как раз начал плести большие короба, все считали это причудой. Но, Эней, сейчас, когда ты и твои люди в дороге, куда бы иначе вы спрятали свои припасы и как понес бы ты отца, который стал совсем легким, если не в таком коробе.

Он продолжал переплетать стебли тростника, пока мы разговаривали. Мы всегда начинали издалека. Всегда он угощал меня вином с горы Иды, всегда оно волновало мне кровь, и ячменными лепешками, которые сам пек. Слово за слово — и я рассказала ему мой разговор с Эвмелом.

Он вскочил, откинул голову назад и проревел сквозь смех: «Ну и ну! Так я и думал! Так вот чего хочет этот плут!» Всегда, когда он смеялся, я смеялась вместе с ним. Все сразу стало легче, но самое главное нас еще ждало впереди. Анхиз поучал меня, а когда он поучал меня, он называл меня «девочка». «Итак, девочка, слушай внимательно. Эвмелу нужен Ахилл, как одному башмаку другой. Но то, что за этим прячется, то, что он тебе подло внушил, — примитивнейший трюк, логическая ошибка. И он может действовать до тех пор, пока ты не обнаружишь его слабое место. Дело вот в чем: первое, что ему необходимо было создать, — война. Этого он достиг. И теперь принимает это за норму и отсюда полагает единственным выходом победу. При такой предпосылке тебе начинает диктовать твои поступки враг. Тогда ты попадаешь в тиски и оказываешься перед выбором: Эвмел или Ахилл, какое из двух зол наименьшее. Видишь, девочка, как Ахилл необходим Эвмелу. Он не мог бы сам пожелать себе лучшего врага, чем подобное чудовище».

Да, верно. Я увидела это. Я была благодарна Анхизу и додумывала до конца то, что он оставлял мне додумывать самой. Мы должны были обороняться от зла еще до того, как у него появилось имя «война». Нельзя было допускать возвышения Эвмела. Но кто не допустил бы его? Царь. Приам. Отец. Сомнения продолжали жить во мне. Из-за Эвмела я стала сомневаться в отце. В сомнениях таился страх.

Во мне жил страх, Эней. Ты никогда не хотел в это поверить. Страх такого рода был тебе неведом. Память — страх. Чувства — страх. Как часто ты смеялся, вернувшись, над тем, что я не могла тебе ничего поведать о событиях, рассказов о которых ты ждал от меня. Кто и кем был убит, кто поднялся и кто опустился по иерархической лестнице, кто в кого влюбился, кто у кого увел жену — все это тебе приходилось узнавать от других, не от меня. Разумеется, все это было мне известно. Обычно тот, кого такие события не касаются, знает о них больше, чем остальные. Но моя память помимо моей воли просто не принимала всего этого слишком всерьез. Словно эти события происходили не в действительности. Словно были недостаточно действительными. Словно это были тени событий. Как тебе объяснить? Ну, скажем, Поликсена. Ах, Эней. Каждую черточку ее лица я вижу, как будто она и вправду передо мной. На лице ее написано несчастье. Как только я увидела это и услышала в ее голосе призвук беды, меня затопил страх: мою сестру ждет страшный конец. Как часто тянуло меня взять ее руки и выкрикнуть это вслух. Я сдерживала себя. Я напрягала все мышцы, чтобы не поддаться достоверности своего страха. Мне не надо объяснять, почему такими тяжелыми были мои роды. Слишком затвердели мои мускулы. У меня было чувство, будто я своим телом заслоняю брешь, через которую едва ощутимо для меня самой просачивалась в наш мир твердых тел иная действительность. Пять чувств, на которые мы полагаемся, не могут воспринять ее, и поэтому мы от нее отрекаемся.