Кассеты Шохина

— Потому... Ничего не понимают, а лезут. Смотри, про все они знают, как надо! Так чего тогда плачутся? Ну и устроили 6 все по-другому, если правда знают! А раз не смогли, не фига и возникать... Ты прямо так спрашиваешь, будто тебя не достают!

Владик озадаченно хмыкнул:

— Достают, конечно. Но, в общем, не слишком.

— А меня очень даже слишком. Даже одним своим видом!

— А ты их своими железками?

— Родичей как раз не очень... А вот других, на улице, — это да! Показать, где я цепь прячу? — Оля пошарила под кроватью, вытащила коробку из-под обуви, открыла. — Ну как? Смотрится? А родичи... Они и так во все лезут. Скорей бы совсем вырасти!

Магнитофон у нее был дешевенький, видавший виды... Включила она его на полную мощность, и минут десять Владик терпел, а потом попросил, с трудом перекрикивая Хетфилда из «Металлики»:

— Оль, голова трещит! Убавь!

— Я от тебя просто тащусь... — Она засмеялась и выкрутила звук до более-менее выносимого уровня. — Ты слушай, слушай! Сейчас такой забой пойдет!

Она сидела рядом с Владиком на кушетке, поджав ноги и засунув ладони между коленями. На ней были синие джинсы, наши, и мальчишеская клетчатая рубашка с расстегнутым воротом.

— Это Симмонс, «Кисс». Хард... А это хэви, «Айрон Мэйден»! Диккинсон вокалист...

— А какая разница — хард, хзви? — спросил Владик, когда они, прослушав пару Олиных кассет, пошли на кухню ставить чайник.

— Хард — предшественник металла. Ну, ступень перед ним... Есть тяжелый металл, быстрый, мягкий... На той неделе мне блэк-метал притащат, супертяжеляк. Приходи, покажу! Вообще он двух видов: мистика и... ну, зверство, что ли. Мистикой «Айрон Энджел», к примеру, занимается. «Железные ангелы». Песни о монстрах, гримируются под чертей... А «Корнион» — из вторых. У них выходки такие! Гитары ломают. И не только плюются на сцене, а покруче... Жуткий завод! У нас тоже отличные группы есть...

— Мне бы зверство, наверно, не понравилось... А чем тебя вся эта музыка берет?

— Ты понимаешь, она же не просто так... Есть песни против войны, против серости, скуки... против взрослых! Знаешь, как поддерживают! Вот дома или в школе испортят настроение, а врубишь — и думаешь: есть же такие сильные ребята, с такой музыкой! Разве можно раскисать, когда на свете это есть? Слушай, а тебе что — совсем не показалось?

— Так сразу трудно сказать, — медленно, подбирая слова, ответил Владик. — Мне другое понравилось. Уважаю, когда у человека есть дело, увлечение... И что ты не просто слушаешь, а разбираешься... Это мне нравится!

Оля взглянула на Владика прямо, со смутившей его внимательностью:

— Я тоже это уважаю. Вот ты, если так посмотреть, только не обижайся... слабак: ну, драться не умеешь, не знаешь того, что любой нормальный пацан знает. Зато у тебя свое... А драться, если будет надо, научишься. Я так думаю. Глаза у тебя не как у слабаков. Ты видел волков в зоопарке? Я их тоже люблю. Даже больше, чем собак. У тебя разрез глаз, как у них... Не по прямой, а немного по косой. Тебе никто про это не говорил?

Владику захотелось что-то такое сказать в ответ! Но он только усмехнулся и опустил голову: дух на секунду захватило, как тогда, на верхней площадке недостроенного дома, которая уносилась вместе с ними в черноту и ветер...

За окном давно стемнело, и они пошли к дому на пустыре. Побродили по верху, топча свежий снег, все падавший и падавший с огромного неба. Покидались снежками. У Владика получалось метче! А спустившись на первый этаж, обнаружили, что сюда, кроме них, заходил кто-то еще. На стене было ярко нацарапано кирпичом: С + В = Л.

— Маленько неправильно, — смеясь, сказал Владик, подобрал осколок и небрежно, словно дурачась, докрутил С до О.

— Так тоже неправильно! — Оля забрала у него кирпич и Л превратила в Д.— Всякая там любовь — ерунда. Ты в нее не верь, она надолго не бывает. Я уж знаю... А вот дружить хоть всю жизнь можно!

Потом они сидели в Олином подъезде у батареи, и Димка мотал ушами и доставал языком Олин подбородок. Какая-то бабка в драных войлочных ботах вышла на лестничную площадку с мусорным ведром, остановилась, посмотрев на них. И вдруг сказала странным голосом:

— Что-то вы, детки, как сироты...

Оля и Владик прыснули. Но когда старуха вышла снова, уже без ведра, и, подслеповато моргая, протянула им две карамельки, Оля бросила:

— Вы чего? На кой нам ваши конфеты? Сами ешьте...

Старуха, будто не слыша, повторила:

— Берите, детки. Дай, думаю, угощу ребяток...

Владик сжал Олину руку, чтоб молчала. Ух, какая худенькая и сильная была у нее рука! И поспешно сказал, неловко улыбнувшись:

— Спасибо, бабушка. Мы не хотим.

Старуха постояла, глядя на них так же непонятно, и ушла, легонько шаркая своими ботами.

Владик сказал:

— Надо было взять. Старуха хорошая.

— Да, чудная, но ничего... Она Димке кашу давала, я видела. Владик! Помнишь, я обещала сказать, где еще бываю? Я никому про это не говорю. Хочешь, на той неделе сходим туда?

— Конечно!