Катаев: «Погоня за вечной весной»

Науку веровать в людей и, если это надо, –
Уменье заклеймить и уничтожить гада.

Как считается, подпись под «Нет пощады шпионам!» за Пастернака поставили, однако от подписи под самым первым писательским воззванием 21 августа 1936 года «Стереть с лица земли!» он уклониться не смог, а в январе 1937-го написал карандашом записку в Союз писателей по поводу резолюции «Если враг не сдается, его уничтожают!»: «Прошу присоединить мою подпись к подписям товарищей… Я отсутствовал по болезни, к словам же резолюции нечего добавить. Родина – старинное, детское, вечное слово, и родина в новом значении, родина новой мысли, новое слово, поднимаются в душе и в ней сливаются, как сольются они в истории, и все становится ясно, и ни о чем не хочется распространяться, но тем горячее и трудолюбивее работать над выражением правды, открытой и ненапыщенной, и как раз в этом качестве недоступной подделке маскирующейся братоубийственной лжи».

26 января 1937 года в «Литературной газете» – реплики писателей. Исаак Бабель: «Ложь, предательство, смердяковщина». Виктор Шкловский: «Честность неделима, как мир… Преступления троцкистов не имеют себе подобных в истории. Эти люди – кристаллы подлости…» «Холодные, жестокие глаза с ненавистью смотрят из-за судебного барьера», – ответно всматривался Леонид Леонов. «Убрать фашистский кал!» – это Демьян Бедный. Юрий Тынянов: «Приговор суда – приговор страны». Здесь же Андрей Платонов с «Преодолением злодейства»: «Разве они могут называться людьми даже в элементарном смысле? Нет, это уже нечто неорганическое, хотя и смертельно-ядовитое, как трупный яд из чудовища. Как они выносят самих себя?»

Интересно, что каждый автор шиковал фирменным стилем. Тот же Платонов языком наива оберегал «жизнь рабочего человека»: «Кто ее умерщвляет, тому больше не придется дышать». Алексей Толстой – добротный реалист: «Лампы под зелеными абажурами, на сукне – томы допросов, налево за отдельным столом – прокурор, с седой головой, в черном, – при каждом вопросе подсудимому он поднимается и похож скорее на профессора, экзаменующего студентов по весьма сложным и критически важным вопросам». Олеша (в эссе «Фашисты перед судом народа») – разумеется, поэтичен и метафоричен: «Это не люди, а револьверы. Человек-револьвер, человек-маузер» – и далее о Сталине: «Сияет над эпохой этот обмен улыбками между вождем и поколением».

Повторимся, на насыщенном фоне «негодующей общественности» Катаев был едва заметен. Однако 4 сентября 1936 года выступил на собрании журнала «Красная новь» «в связи с процессом троцкистско-зиновьевского блока» – в печати этих слов не было, но в стенограмме остались.

Пришлось оправдываться за дружбу с комдивом Шмидтом, который мог потянуть за собой на дно. «У меня точно сформулированных мыслей сейчас нет… с большим трудом формулирую», – Катаев, безошибочно почуяв воскресший дух инквизиции, решил рассказать о колдуне. Монолог звучал бредово и жутко, словно бы по мотивам Гоголя: «То, что произошло со мной, находится на грани фантастики. Я имею в виду Митю Шмидта. Я до сих пор хожу как угорелый. Подумайте, герой гражданской войны, грудь заляпана орденами, всегда был как будто бы за генеральную линию партии, за товарища Сталина. Но были у него какие-то странности, и может быть, если бы я был тонкий психолог, более тонкий писатель, я бы видел что-нибудь серьезное в его поведении. Возьмем такой пример. Шесть месяцев тому назад он приезжает ко мне. В это время моя жена была беременна, а у него только что жена девочку родила… За обедом самые семейные разговоры шли. Он спрашивает: “Как ты назовешь ребенка? У тебя обязательно будет сын”. Я ему говорю: “Женя, Евгений, по имени матери”. А он говорит: “Нет, назови обязательно Степаном”.

– Почему Степаном? – спрашиваю я.

– Да так вот, мол, Степан Халтурин.

И дарит он мне книгу с надписью: “Назови сына Степаном”.

Потом он куда-то уходит, затем приходит, вид у него недовольный, и он говорит, что Ворошилов, мол, не принимает. Засиживается у меня, просит разрешения переночевать и остается.

Утром смотрю: у него два разных носка на ногах – один черный, а другой белый.

Я спрашиваю: “Митька, почему ты такие носки носишь?” Он отвечает: “Да я так привык с детства. Одна часть белая, а другая черная”… Все это, товарищи, страшно, но это факт».