Катаев: «Погоня за вечной весной»

«Ох, какое это было кошмарное время, – говорила героиня катаевской военной повести «Жена». – Вспомнить страшно. Украина занята. Белоруссия занята. Ленинград в кольце. Волоколамск. Истра. Подумайте только – Истра! Проносится слух, что немецкие танки в Химках». Этот слух охотно распространял сам Катаев.

В октябре к Москве вплотную подошли танки Гудериана. Перед эвакуацией писательница Мария Белкина писала в открытке на фронт мужу критику Анатолию Тарасенкову: «Очень тяжелый день… Последние впечатления о клубе, пьяный “Белеет парус одинокий” целует мне руки и говорит какие-то странные вещи, а рядом сумасшедший Володя Луговской…» (то есть примирение Катаева с Луговским произошло). Вот как затем расшифровывала Белкина ту запись: «У плохо освещенного буфета стояли писатель Катаев и Володя Луговской, последний подошел ко мне, обнял. “Это что – твоя новая б…?” – спросил Катаев. “На колени перед ней! Как ты смеешь?! Она только недавно сына родила в бомбоубежище! Это жена Тарасенкова”. Катаев стал целовать меня. Оба они не очень твердо держались на ногах. В растерянности я говорила, что вот и билеты уже на руках и рано поутру приходит эшелон в Ташкент, а я все не могу понять – надо ли?.. “Надо! – не дав мне договорить, кричал Луговской. – Надо! Ты что, хочешь остаться под немцами? Тебя заберут в публичный дом эсэсовцев обслуживать! Я тебя именем Толи заклинаю, уезжай!..” И Катаев вторил ему: “Берите своего ребеночка и езжайте, пока не поздно, пока есть возможность, потом пойдете пешком. Погибнете и вы, и ребенок. Немецкий десант высадился в Химках…”».

В 1985-м Катаев в «новомирском» эссе писал про «страшные дни, когда фашистские генералы уже рассматривали в свои цейсовские бинокли кремлевские башни».

Между тем, по мнению Первенцева, некоторые писатели готовились к «грядущему режиму». Он вспоминал встречу с Авдеенко в октябре 1941 года в клубе писателей.

«Я сравнил его с плутоватым Фадеевым, с пьяницей Катаевым…

– Я знаю, – сказал Авдеенко, – идут немцы, которым я нужен…

Он хотел остаться. И не потому, чтобы видеть героику города и страдать его страданиями. Нет! Он хотел лучше переметнуться в связи с изменением политической ситуации».

Говорят, той осенью в клубе писателей подавали отменные соленые грузди – грибной год войны…

7 ноября 1941 года, несмотря на панику горожан и постоянные авианалеты, прошел военный парад на Красной площади с уверенной речью Сталина (он упомянул «перепуганных интеллигентиков») – ночью по его приказу были расчехлены и зажжены кремлевские звезды. В декабре атаки немцев захлебнулись, началось советское контрнаступление.

Но и в сентябре 1942 года поэт Виктор Гусев, приехав из Москвы в ташкентскую эвакуацию, рассказал Всеволоду Иванову: «Катаев пьет так, что даже Фадеев должен был ему посоветовать уехать на время: “а то за тобой уже посматривают”». Иванов в своем дневнике объяснял то, что Фадеев и Катаев «пьют без просыпа», большими успехами Гитлера.

В одну из бомбовых ночей Катаев и Пастернак дежурили с песком на крыше дома в Лаврушинском.

Это был их хрупкий заслон на пути войны – «на фоне черного Замоскворечья, на фоне черного неба, перекрещенного фосфорическими трубами прожекторов… в грохоте фугасок и ноющем однообразии фашистских бомбардировщиков, ползущих где-то вверху над головой».

Пастернак жил на последнем этаже, а на крыше стояло зенитное орудие, и он пошутил: «Наверху зенитка, а под ней Зинаидка» (впрочем, его жена Зинаида к тому времени уже была в эвакуации).

1942-й

Исход войны был непредсказуем, но миф о несокрушимой и победоносной гитлеровской армии кончился под Москвой.

16 февраля 1942 года Катаев писал в «Правде»: «Довоевались!» В статье «Сверхчеловеки» он не жалел средств для высмеивания «хваленого “немецкого воина”»: «Чрезвычайно обессиленный, умственно отсталый, исхудавший, опустившийся… Вшивый. Грязный. Вороватый. Блудливый. В жилете из газеты “Фёлькишер беобахтер”, в штанах из газеты “Ангрифф”, заплатанных сзади страницами “Майн Кампф”».

6 февраля 1942-го в «Правде» Катаев рассматривал снимки, найденные у немецкого офицера, убитого в районе Яропольца. Пятеро повешенных. «Они прямо смотрят смерти в глаза. Они знают, что умирают от рук гитлеровских палачей за родину, за Сталина. Они не боятся смерти… Секунда – и стол выбит из-под их ног. Это уже не люди. Это трупы… Русского патриота, человека сталинской эпохи, запугать нельзя».

18 февраля тоже в «Правде» он вчитывался в приказ фашистского коменданта одного из районов Ленинградской области (к статье прилагалась фотография записки): «Каждый, который у себя есть одна корова, сдай в восемь часов один горшок с молоко». «Какой “лингвист” потел над этим приказом? – возмущался Катаев. – Растленная душонка, потерявший остатки совести и чести, проклятый родной страной и забывший родной язык белогвардеец, продавшийся фашистам?»