Катаев: «Погоня за вечной весной»

В 1999 году книга дневников Олеши вышла полностью – конечно, гораздо более сырая, но уже не стесненная подцензурными опасениями: Горький на «чистке» писателей; европейская Одесса до революции; Мейерхольд, шепчущий: «Меня расстреляют»; имеется и запись о Сталине, сделанная больше чем через год после его смерти, исполненная причудливого пиетета: «Я подумал тогда, что великие люди двуполы – казалось, что голос вождя принадлежит рослой, большой женщине. Совершенно бессмысленно я думал о матриархате».

«Газету надо делать в европейском стиле»

В 1960 году Катаева обнадежили – предложили взять под начало «Литературную газету».

Всеволод Кочетов, возглавивший ее в 1955-м, считался слишком реакционным (хотя в 1959-м он ушел сам, из-за болезни). Политика его преемника Сергея Смирнова оказалась чересчур «левой» (но и он в 1960-м ушел по собственному желанию).

Судя по всему, власти была необходима площадка, способная соединить «ортодоксов» и «новаторов».

Видимо, наверху посчитали, что Катаев как компромиссная фигура сможет примирить фракции. С одной стороны, абсолютно лоялен государству, с другой – талантливый писатель, страстно любящий настоящую литературу.

Он и в будущем доказывал способность быть выше гражданской перепалки, печатая отрывок из повести «Трава забвенья» в «Огоньке» Анатолия Софронова, а затем ее целиком – в «Новом мире» Александра Твардовского, то есть в разнополюсных изданиях, у люто враждующих между собой главредов.

Николай Старшинов вспоминал: «В этот день Валентин Петрович пришел в редакцию крайне возбужденный: ему предложили новый пост – главного редактора “Литературной газеты”. И он дал свое согласие. Валентин Петрович загорелся мыслью обновить газету, сделать ее “читабельной!”, а инициативы у него всегда было предостаточно… Газетная работа, конечно, суетливее журнальной. Но он готов к этому».

Катаев почувствовал, что «Юность» ему тесна, теперь манило пространство более масштабного «прожекта»… Он всем утрет нос, создаст новую непривычную газету, самую яркую в СССР. Он обдумывал новый облик и новые рубрики, делился замыслами с «ближним кругом», начал подыскивать людей, заранее переманивал кое-кого из «Юности»…

Еще раньше он обратил свой взор на Феликса Кузнецова. Из вологодской деревни, оба дяди репрессированы, поступил в МГИМО, затем зашел с улицы к министру образования СССР («Тут что, не советский министр? Принимайте! Есть просьба»), просьбу уважили – перевели на филфак МГУ на отделение журналистики (так же пришел к министру и решил свои филфаковские неурядицы бывший «суворовец» и будущий писатель-историк Олег Михайлов). После XX съезда КПСС аспирант Кузнецов был одним из застрельщиков бунта в МГУ с требованием «ускорения десталинизации» – отмены старых программ обучения и увольнения прежних преподавателей (приехавшего «усмирителя», секретаря Союза писателей Грибачева студенты захлопали, не дав говорить). Венгерские события напугали власть, и Кузнецова изгнали из университета с «волчьим билетом». Но уже через три года всего в 28 лет по протекции «сочувствующих» он, до того не написавший ни одной критической статьи, возглавил «оттепельный» отдел критики в «Литературной газете». Кузнецов считался ведущим критиком «поколения перемен», о котором писал статьи не только у себя в «Литературной газете», но и в катаевской «Юности». В 1977-м он возглавил Московскую писательскую организацию, уже разочаровав «прогрессистов», сблизившись с «деревенщиками» и все больше становясь «охранителем».

Феликс Феодосьевич, в 85 лет сохраняя отличную память, рассказал мне, как раздался звонок и Катаев, его читавший и публиковавший, пригласил к себе в редакцию.

«Предложил возглавить в “Юности” отдел критики. Но я уже возглавлял этот отдел в “Литературной газете”. Передо мной встала дилемма: что выбрать? Ведь катаевская “Юность” была знаковым явлением, голосом сверстников. А на Катаева я, конечно, молился. Поколебавшись, принимаю решение: иду в “Юность”. Катаев сказал: “Напишите письмо Смирнову, я его возьму с собой и пойду говорить”. Сергей Сергеевич положил письмо в стол: “Давайте не спешить, подумаем”. Проходит неделя, другая, месяц, второй, ни ответа, ни привета – видимо, не хочет меня отпускать Смирнов. Я к нему: “Как быть? Осуществляем перевод?” А Смирнов: “Подожди еще. Не исключено, что ты сам откажешься”. Загадка… Еще через некоторое время он сказал: “Позвони Валентину Петровичу”. Звоню. “Феликс, приезжай ко мне в воскресенье в Переделкино”. Я приехал. Поднялся к нему на верхотуру и впервые в жизни попробовал французского коньяку. Чокнулись. Он взял палку: “Пойдем погуляем”. Повел меня в лесочек.

– Ты знаешь, я тебя прошу остаться в “Литгазете”.

Сердце екнуло… Я вздохнул:

– Ну, что сделаешь…

– Да не вздыхай. Дело в том, что в “Литературную газету” прихожу я! Три дня назад я дал согласие Фурцевой.