Катаев: «Погоня за вечной весной»

У Олеши: «Вдруг поздно вечером приходят Катаев и еще несколько человек, среди которых – Есенин. Он был в смокинге, лакированных туфлях, однако растерзанный – видно, после драки с кем-то. С ним был молодой человек, над которым он измывался, даже, снимая лакированную туфлю, ударял ею этого молодого человека по лицу… Потом он читал “Черного человека”. Во время чтения схватился неуверенно (так как был пьян) за этажерку, и она упала».

Затем, писал Катаев, Есенин вырвался и умчал в ночь «бить морду Зинке», то есть своей бывшей жене Зинаиде Райх, матери двоих его детей, которых усыновил Всеволод Мейерхольд.

28 декабря 1925 года в Ленинграде в гостинице «Англетер» тело Сергея Александровича Есенина было обнаружено в петле. «Он верил в загробную жизнь. Долгое время мне казалось – мне хотелось верить, – что эти стихи обращены ко мне, хотя я хорошо знал, что это не так», – сообщал Катаев о написанном кровью «До свиданья, друг мой, до свиданья».

Катаев воображал похоронную толпу возле памятника Пушкину и открытый гроб с «маленьким личиком» поэта, «задушенного искусственными цветами и венками с лентами».

Воображал – поскольку гроб на улице был закрытым, а Катаев на похоронах отсутствовал.

Хоронили человека ему более чем знакомого, которого он спустя годы в газетной статье помянул с будничной фамильярностью, переходившей в русское тепло родства, как какого-нибудь соседа-сорванца: «Однажды ко мне прибежал взволнованный Есенин». Но сам-то не пришел, не прибежал, не заскочил. «Но я не пришел посмотреть и проститься…» Догадка: а может быть, жизнелюб избегал похорон? Поэт Фиолетов, отец, Ленин, Есенин (заглядывая вперед, и Олешу не явился хоронить, и не стал прощаться с двоюродным братом, который в последней катаевской повести произносит: «Ты, пожалуйста, не приезжай. Не люблю я эти церемонии и тебе не советую»)… Хватило матери. Не от того ли всякий увиденный и даже не увиденный гроб под его пером превращался в нечто торжественно-кошмарное, по-гоголевски захватывающее?

Миндлин вспоминал: Катаев удивлялся тому, сколько народу простилось с Есениным, и даже как будто ревновал к этой славе.

«Как всегда, подгоняя спутников своим торопливым шагом, Катаев спрашивал:

– В чем, по-вашему, причина такой популярности? Жена Олеши рассказывает, что на похоронах были представители всех слоев общества. Понимаете? И рабочие, и профессора, и какие-то девочки, и образованные люди, и самые простые, малограмотные по виду! Вся Москва, весь народ! Очень мало кого из русских писателей так хоронили. И, главное, стихийно пришли… не то чтоб людей собирали. Нет. Сами. Стихийно! Что вы на это скажете?

– Просто не знали, как он популярен в народе, – заметил я.

– Речь не о том. Я спрашиваю, в чем секрет этой популярности? В чем, по-вашему?

…Мы прошли еще несколько десятков шагов – и Олеша остановился. Он застыл на месте, втиснув руки в карманы распахнутого пальто. Катаев, успевший уйти вперед, обернулся и вопросительно посмотрел на нас.

– Щина, – твердо сказал Олеша.

– Что – “щина”?

Катаев понял Олешу лучше меня.

– Юра хочет сказать: есенинщина.

– Причина в “щине”, – кивнул головой Олеша и медленно зашагал по аллее. – Благородная сентиментальность плюс “щина”. Ничто так не создает популярность писателю, как приставка “щина” к его фамилии. Начали писать о “есенинщине”. Думали отпугнуть, а этим только привлекли к нему новых поклонников».

Катаева как будто возбудила надгробная слава Есенина. Настойчивый в своих вопросах, он словно беспокоился: а дальше, как дальше сложится посмертная судьба поэта?

Есенин однажды посетовал Асееву, что ему трудно «ерунду писать», «лирику», но надо, иначе «никто тебя знать не будет», «на фунт помолу нужен пуд навозу». Но в самопринижающем «ерунда» и «навоз» по поводу прекрасных стихов, полных боли, любви и жизни, слышалось уверенное, даже надменное: «долго буду тем любезен я народу».

Через несколько лет Катаев посмеялся над «щиной» в фельетоне «Емельян Черноземный», казалось бы, пародировавшем эпигонов Есенина, но с обобщающим приговором: «упадочник»[46]. Герой фельетона в своих интересах изображал деревенского забулдыгу, готового вот-вот повеситься с горя. Он получил зачет от напуганного профессора и чуть не уговорил впечатлительную девушку Верочку Зямкину прийти к нему в квартиру «на сеновал». Вломившись к редактору толстого журнала «Красный кирпич», Емельян, сморкнувшись в толстовку, зачитывал стихи:

Эх, сглодал меня, парня, город,
Не увижу родного месяца,
Распахну я пошире ворот,
Чтоб способнее было повеситься!

«Не подойдут? Тады буду пить, покедова не подохну. И-эх! Оно конешно, может, которые городские парни завсегда свои стихи печатают. Нешто за городскими угоняешься? А мы что?! Мы ничего! Мы люди темные, необразованные. От сохи, значит, от бороны. Был я буйный, веселый парень… Золотая моя голова… А теперь пропадаю, барин, потому – засосала Москва… Под мостами, может, ночую… На бересте, может, гвоздиком рифмы царапаю… И-эх-х!