Катаев. "Погоня за вечной весной"

Богемские
      новости
            жадно глотая,
орем —
      «Расхвали,
          раскатай его!»
Мы знаем,
      чем
          фарширован Катаев,
и какие
      формы у Катаева.
Явитесь,
      критики
          новой масти,
пишите,
      с чего желудок пучит.
Может,
      новатор —
          колбасный мастер,
а может,
      просто
          бандит-попутчик
Учтя
      многолюдность
          колбасных жертв,
обсудим
      во весь
          критический азарт,
современен ли
      в сосисках
          фарш-сюжет,
или
      протух
          неделю назад.

Когда в «Литературной газете» был напечатан очерк Катаева о соцсоревновании на Московском тормозном заводе «То, что я видел», на него обрушилась критика, к которой присоединился и Маяковский. Выступая в Доме комсомола Красной Пресни 25 марта 1930 года с речью (как считается, чуть ли не предсмертным завещанием), он заявил: «Какой-нибудь Катаев покупает за сорок копеек блокнот, идет на завод, путается там среди грохота машин, пишет всякие глупости в газете и считает, что он свой долг выполнил. А на другой день начинается, что это — не так и это — не так». (Кстати, буквально перед тем, как назвать Катаева, Маяковский раздраженно заметил по поводу своих стихов «массового порядка»: «Эстетики меня ругают: «Вы писали такие замечательные вещи, как «Облако в штанах», и вдруг — такая вещь»».)

С оценкой Маяковского Катаев был совершенно не согласен, критику не принял, и «литгазетный» очерк требует отдельного разговора. По распространенному мнению, которое высказывал, в частности, Варлам Шаламов, Маяковский просматривается в готовом писать на любые темы халтурщике Никифоре Ляписе-Трубецком из «Двенадцати стульев», авторе поэмы «О хлебе, качестве продукции и о любимой», посвященной Хине Члек (то есть Лиле Брик). Поэт роман читал, знал и о катаевском патронаже над романом. Специалисты находят скрытые пародии на «ангажированную халтуру» Маяковского и на других страницах романа, а эпизод с Никифором, который пытается сочинительствовать на морскую тему, — прямая отсылка к катаевскому «Ниагарову-журналисту». Одесский и Фельдман предполагают, что Ильф и Петров «не только напоминают читателю о рассказе своего «литературного отца»», но и пародируют поэму «Хорошо», в которой белые уплывают из Севастополя, «узлов полтораста наматывая за день», ведь Маяковский «был некомпетентен в вопросах техники, хотя и любил при случае щегольнуть специальным термином, что очень забавляло знакомых».

Напомню и то, что Маяковский ни разу не одобрил драматургию Катаева. Но, несмотря на ироничное упоминание «Вишневой квадратуры», тот публично похвалил «Баню», назвав ее автора новым Мольером. А вот насколько искренне? Например, по словам Роскина, к драматургии Маяковского он взаимно относился откровенно пренебрежительно. В одной из статей Катаев упоминал, что в пьесах Маяковского «не видели искусства», и тут же как будто в подтверждение этого тезиса приводил цитату из самого Маяковского, называвшего своего «Клопа» «публицистическим» и «тенденциозным».

Итак, бриковское «всё наврано!!» о мемуаре Катаева принять невозможно. Напротив, он был не только памятлив, но и, как правило, щепетилен в восстановлении событий, и если писал, что в коридоре поезда «Красная стрела» Москва — Ленинград Владимир Владимирович читал ему «злейшие эпиграммы» с «железной улыбкой», можно довериться: так и было, и уж по крайней мере поезд их нес. Больше того, пусть Катаев иногда наделял героев мемуаров своим зрением и своей кожей, все же суть их старался передать максимально: посредством образов, красок, ощущений, переданных через мельчайшие, но характернейшие детали — мовизм становился психоаналитическим препаратом, заставлявшим вспомнить всё. Без лишней скромности Катаев называл такой взгляд «пронзительным».

Безусловно, что-то Катаев переиначил — для красного словца. К примеру, в «Алмазном венце» он живописует, как в гастрономе (нарочито ностальгически-поэтично «приврав», что было это «в доме, которого уже давным-давно не существует») присутствовал при эпической закупке Маяковским вина, закусок и сластей, когда туда вошел Мандельштам с женой, они молча поздоровались, а им вслед Маяковский громыхнул знаменитой мандельштамовской строкой: «Россия, Лета, Лорелея». В воспоминаниях Надежды Мандельштам, «у Елисеева» (в Елисеевском магазине) Маяковский «через тогда еще узкую стойку с колбасами» козырнул другой цитатой — «крикнул: «Как аттический солдат, в своего врага влюбленный…» Бедняге уже успели внушить, что у него есть враги — классовые и прочие… Хорошо, что он не потерял способности любить классово чуждых поэтов…». Эта фраза из «Тенниса» Мандельштама, видимо, показалась Катаеву менее эффектной и значимой для судеб героев его мемуаров, чем финал из «Декабриста», или, наоборот, захотелось выставить Маяковского нелепее, чем он был на самом деле.