Катаев. "Погоня за вечной весной"

«Днем я томился у телефона, дожидаясь звонка «оттуда». Звонок раздавался, и я слышал слабый голос жены, которая спрашивала, как я себя чувствую и не забываю ли я есть на ночь простоквашу.

— А ты, ты как себя чувствуешь? — кричал я в горячую трубку: — Как наша дочка?»

Рассказчик бродил по улицам, готовившимся к Первомаю: «И отовсюду на меня смотрело мужественное лицо Сталина, прижимающего к груди черноглазую, веселую девчушку с букетом в руках». Когда пришло время ехать в роддом, все цветы из магазинов празднично смели, но это не страшно — «большие, шумные пчелы самолетов кружились над первомайской розой Москвы»: «Слезы выступили у меня на глазах, когда я увидел похудевшую жену с оживленно блестящими глазами, которая протянула мне нечто завернутое в голубое вязаное одеяльце. Я стал целовать милые, худые руки, в то же время пытаясь заглянуть в одеяльце.

— Тише. Ты с ума сошел, — сказала жена. — Она спит. Она простудится. Дома посмотришь.

Мы поехали домой. По дороге я все же приподнял край одеяльца и увидел беленький нос величиной не больше горошины».

«Мой первый синенький «фордик» в подарок по случаю рождения дочери привез из Америки Женя Петров», — рассказывала Эстер, хорошо водившая машину.

Эту машину приобрели на катаевские заграничные гонорары.

«Белеет парус одинокий»

«Вообще-то я пишу всегда от руки. По два-три раза, — рассказывал Катаев. — Мне еще Бунин советовал не садиться прямо за машинку. Почерк лучше подает сигнал, если что не так, чем отстуканная на машинке фраза… Но «Парус…» стал печатать сразу, сначала одним пальцем (у меня тогда впервые появилась своя машинка), а потом пошло, поехало… Представляете, даже черновиков не было. Писал свободно, без плана, с ощущением живописи, с любовью к природе Новороссии, она мало отразилась в литературе — разве что в романе Григория Данилевского «Беглые в Новороссии». А меня всегда привлекала».

Может быть, плана и не было, но «Парус» — увлекательно рассказанная приключенческая история (черновые замыслы которой, как утверждала Анна Коваленко, возникли еще при жизни с ней). Да и сам автор формулировал прямо: «Захотелось скрестить сюжетность Пинкертона с художественностью Бунина». Затеей продолжать «Парус» он поделился спустя какое-то время с Мандельштамом: «Сейчас нужен Вальтер Скотт». «Это был не самый легкий путь, — оценила Надежда Яковлевна, — для него требовались и трудоспособность, и талант». Интересно, что в первой же главе повести герой Петя Бачей сравнивается с «рыцарем Вальтер Скотта».

И впрямь подобно Скотту своей новой вещью Катаев завоевал сонмы мальчишек и девчонок и с лету стал «классиком детско-юношеской литературы».

Кто-то объясняет «впадение в детство» (а также «погружение в природу») едва ли не «внутренней эмиграцией» среди ужесточавшейся советской действительности. Может быть, в случае с некоторыми писателями все так и обстояло, но Катаев действительно ориентировался на востребованное, приносящее читателя, а значит, успех, и главное, был адекватен себе.

В «Парусе» он особенно хорош тем, что ему всегда удавалось — стилем. Но книга и продолжение литературного автобиографизма (Катаев наделяет героя именем отца и фамилией матери), дань запахам и краскам, людям, улицам, берегам детства.

Здесь, как и в «Отце», героя зовут Петром — Петей, он пытливый и возбудимо-крикливый, с двумя макушками. Правда, не монархист-черносотенец, как Валя в детстве, а наоборот, прогрессивен… Здесь и смерть матери (кислородные подушки). И отец-учитель с бородкой. И тетя, заменившая детям мать. И младший трогательный братик. Взрывные проказы и азартные игры. «В романе нет ни одного персонажа, которого так или иначе не было в жизни», — говорил Катаев, не скрывая, что прототип Гаврика — его приятель Мишка Галий (Галик). «Он сейчас секретарь парткома джутовой фабрики в Одессе. Дедушка у него был ночным сторожем, а потом рыбаком». (А был еще мальчик из детства по имени Лаврик.) Встречается в повести и Жорка «Дубастый» (в жизни Женька с тем же прозвищем).

Обнаруживая в «Парусе» перекличку с ранними подростковыми катаевскими рассказами, одновременно находишь некую «простодушную прелесть», изначальную и нескончаемую в его писаниях. Поэтичная проза должна быть, прости господи, глуповата.

«Я живу с большим удовольствием, — откровенничал он 7 июня 1936-го на обсуждении «Паруса» секцией критики Союза писателей. — В детстве мне все было ново… У меня беспрерывное ощущение новизны… Я все время чувствую себя еще с большой примесью ребенка, если не по мыслям, то по чувствам… Словом, все в мире я воспринимаю как в первый день творения… Вот мое основное творческое самочувствие».