Катаев. "Погоня за вечной весной"

Катаев в красках и с наблюдательным юморком изображал картину польского разгрома: «Следы бомбардировок: воронки и сломанные деревья… То и дело встречаются сброшенные с шоссе польские автомобили. Они лежат вверх колесами, ободранные, страшные, со снятыми баллонами, без стекол и арматуры — настоящие трупы машин… Панически бегущая польская армия бросала их безжалостно и грубо, явно не рассчитывая больше когда-нибудь воспользоваться ими. В одном месте у дороги в болоте лежала легковая машина… Она лежала, так сказать, по горло в зеленой, малахитовой жиже. И лежала она так уютно и спокойно, как будто бы никогда нигде, кроме болота, и не жила. Абсолютно акклиматизировалась».

Рядом стоял репортаж Евгения Петрова «Как польские офицеры сожгли два села» — в том же ключе спустя два года в «Правде» будут писать о фрицах: «Женщин уводили в лес, насиловали и убивали. У многих из них были вырезаны сердца». Старший брат ездил по Западной Белоруссии, младший — по Западной Украине.

23 октября в «Правде» Катаев сообщал: «Каждый цветок, брошенный Красной армии, был голосом народа за советскую власть. А цветов этих были тысячи тысяч! Колонны Красной армии были осыпаны цветами. Вот, собственно, и голосование».

1 января 1940 года «Известия» опубликовали праздничное письмо нескольких писателей (Толстого, Шолохова, Фадеева, Катаева и др.) датскому коллеге-антифашисту Мартину Андерсену-Нексе — борцу за «святое дело освобождения людей от гнета империализма» (слово «фашизм» с некоторых пор из печати выветрилось), но на той же полосе, видимо, для равновесия было размещено «Новогоднее воззвание Гитлера». 26 февраля уже в «Правде» была опубликована пространная речь фюрера, провозглашавшего: «Надежда противников на то, что им удастся разжечь войну между Россией и Германией, провалилась. В данном случае русский и германский народы совершили для обоих народов нечто благословенное. Но мы отдаем отлично себе отчет в том, что в Лондоне рвут себе волосы от досады…» «Гитлер, — сообщала «Правда», — закончил словами Лютера: «Это нам удастся, даже если бы весь мир был полон чертей!»».

«В тихом норвежском Тронгейме английские и прочие разбойники бомбят Кнута Гамсуна. Страшное дело!» — восклицал один из героев пьесы Михаила Козакова «Когда я один».

Через десятилетия Чуковский вспоминал в дневнике, «как в 1939 году Евгений Петров говорил простодушно:

— Что мне делать? Я начал роман против немцев — и уже много написал, а теперь мой роман погорел: требуют, чтоб я восхвалял гитлеризм — нет, не гитлеризм, а германскую доблесть и величие германской культуры».

В 1939 году через несколько месяцев после выхода на экраны сняли с показа «антигерманский» фильм по Катаевскому сценарию «Шел солдат с фронта». Сняли с репертуара и оперу «Семен Котко» — тогда Катаев просто заменил немцев на австрийцев…

Дом

Дома в Переделкине принадлежали не самим писателям, а Литфонду. Поэтому жилище сгинувшего писателя предоставлялось другому.

На дачу Бабеля вселился Всеволод Вишневский, на дачу расстрелянного Владимира Зазубрина — Фадеев, а когда тот застрелился, появился новый жилец — Ярослав Смеляков.

В конце 1930-х годов многие решили, что Илья Эренбург остался на Западе. Вернуться в Москву его поторапливало советское посольство, полпред в Париже Яков Суриц сообщал в Москву: «По моим впечатлениям, у него нет уверенности насчет его положения в СССР. Его, по-видимому, заботит, не отразится ли на нем его близость к Бабелю и Мейерхольду». В 1939-м Эренбурга обделили при награждении большой группы писателей, ему было запрещено печататься в «Известиях». Несомненно, он скорбел из-за договора между СССР и Германией. «Именно тогда в Москве пустили слух, будто я — «невозвращенец». Дело было простое, житейское: моя дача в Переделкине кому-то приглянулась, нужен был предлог, чтоб ее забрать», — предполагал он в мемуарах «Люди. Годы. Жизнь». Если верить Павлу Судоплатову, занимавшему высокие должности в НКВД, Берия, получив в 1939-м приказ от Сталина арестовать Эренбурга, сумел его отстоять.

Весной 1940 года Фадеев предложил Катаеву с женой и детьми занять давно пустовавшую дачу Эренбурга в Переделкине.

В одной из фадеевских записок Ставскому предлагалось обновить литературные журналы, выдвинуть побольше беспартийных, в частности Катаева Валентина.

В мемуарах «Отлучение» писатель Александр Авдеенко так вспоминал своего соседа Фадеева: «Возбужденный, краснолицый, веселый. Хохочет на всю улицу. Вчера он и Валентин Катаев, увлеченные каким-то разговором, никого не замечая, скорым шагом прошли по переулку, очевидно, спешили обедать к Фадееву. Завидую. И удивляюсь. Не умею хохотать на всю улицу».

Фадеев рассказывал Виктору Ардову: «Катаев зашел ко мне на дачу, мы с ним крепко выпили, но нам спиртного не хватило. И хотя была глубокая ночь, мы стали ходить по соседним дачам и просить водку взаймы. И нам ее всюду давали, потому что хозяева очень боялись, что мы у них останемся…»

На вопрос журналиста, кто же оберегал Катаева, Эстер отвечала: «Я думаю, Фадеев. Если бы не он, то нас бы, наверное, и не было».