Катаев. "Погоня за вечной весной"

Тогда же Катаев недобрым словом помянул Дзержинского («наверняка был троцкистом»), который, как я упоминал, и приезжал в Одессу инспектировать чекистов, то есть и был историческим прототипом Бесстрашного.

Но испытание советская власть выдержала не вся и не вполне.

2 сентября 1980 года председатель КГБ Юрий Андропов направил секретную записку в ЦК КПСС: «В Комитет госбезопасности СССР поступают отклики на опубликованную в журнале «Новый мир» (№ 6 за 1980 год) повесть В. Катаева «Уже написан Вертер», в которых выражается резко отрицательная оценка этого произведения, играющего на руку противникам социализма. Указывается, что в повести перепеваются зады империалистической пропаганды о «жестокостях» социалистической революции, «ужасах ЧК» и «подвалах Лубянки». Подчеркивается, что, несмотря на оговорку редакции журнала относительно троцкистов, в целом указанное произведение воспринимается как искажение исторической правды о Великой Октябрьской социалистической революции и деятельности ВЧК.

Комитет госбезопасности, оценивая эту повесть В. Катаева как политически вредное произведение, считает необходимым отметить следующее.

Положенный в основу сюжета повести эпизод с освобождением председателем Одесской губчека героя повести Димы, оказавшегося причастным к одному из антисоветских заговоров, и расстрелом за это самого председателя губчека не соответствует действительности…[159]

В описываемый период, а он обозначен исторически вполне определенно — осень 1920 года, председателем Одесской губчека был М. А. Дейч. Он участвовал в революционном движении с 15 лет. В 1905 году за революционную деятельность был приговорен к смертной казни, замененной затем пожизненной каторгой. С каторги бежал в Америку, где был арестован за выступления против империалистической войны. После освобождения из заключения весной 1917 года возвратился в Россию. После Октябрьской революции работал в ВЧК. Возглавляя с лета 1920 года Одесскую губчека, успешно боролся с белогвардейско-петлюровским подпольем и бандитизмом, за что в 1922 году был награжден орденом Красного Знамени. Впоследствии работал на различных участках хозяйственного строительства, был делегатом XVI съезда партии, на XVII съезде партии избран в состав комиссии Советского контроля. В 1937 году подвергся необоснованным репрессиям и впоследствии был реабилитирован…

Написанная с субъективистской, односторонней позиции повесть в неверном свете представляет роль ВЧК как инструмента партии в борьбе против контрреволюции».

Суслову, по видимости, и благословившему публикацию «Вертера», пришлось наложить резолюцию:

«1. Ознакомить тт. Шауро и Зимянина.

2. Тов. Шауро.

Прошу переговорить».

17 сентября Василий Шауро, завотделом культуры ЦК, записал: «Товарищу М. А. Суслову доложено о принятых мерах».

Главной мерой стал строжайший запрет на упоминание повести в печати: ни единого отклика, словно ничего не было. Издательство «Художественная литература» не включило повесть в десятитомное полное собрание сочинений Катаева, выходившее в 1983–1986 годах…

Публично все молчали, но гудели между собой. Разве что писатель Григорий Бакланов с трибуны пленума творческой интеллигенции Москвы вопрошал, как мог автор «Вертера» намекать, что случайно не отправился в другие миры, то есть за границу…

Вспоминавший об этом высказывании поэт Сергей Мнацаканян добавлял: «С поразительным эффектом повести пришлось столкнуться и мне. Я тогда работал редактором газеты «Московский литератор». Однажды, когда в газете печатался отчет с собрания прозаиков Москвы, меня вызвали к цензору. Оказывается, существовало постановление о том, что в прессе не допускается упоминание повести «Уже написан Вертер». А в отчете несколько раз выступающие, причем положительно, обращались к этому произведению. Мне как редактору предложили это упоминание снять».

Станислав Куняев вспоминает, как заказал в родной калужской областной библиотеке тот самый номер «Нового мира» и «открыв его, ахнул»: «Страницы 122–158 журнала были аккуратно вырваны, что называется, под корешок».

«Когда повесть была написана, — вспоминает киевский филолог Вадим Скуратовский, — мне, тогда беспросветному литературному аутсайдеру, позвонили из «Литературной газеты» и осторожно спросили, как я к ней отношусь. Я ответил несколько гиперболически: пожалуй, это — лучшее из всего, что я когда-либо читал на всех известных мне языках, всех известных мне литератур всех их периодов… Мне тотчас же заказали рецензию. Но не успел я ее дописать, как в редакцию ворвалась стоустая литературная молва самой высокой либеральной пробы: повесть-де антисемитская, сомнительный автор и сомнительная направленность». Рецензию запретили.