Катарина, павлин и иезуит

– Вы никогда не думали о такой возможности, не так ли? Я же, как видите, подумал… А раньше полагал, что вы станете когда-нибудь предстоятелем в Санта-Ане. Вы человек образованный, преуспели в догматике и трактовке Священного Писания… вы не ленивы, это и вправду так… хорошо преподавали катехизис, подбадривали больных, причащали в любое время, когда этого хотели люди, конечно, вы чувствовали себя здесь счастливым, что-то подобное! Мы существуем не для того, чтобы испытывать счастье, мы его распространяем – счастье Евангелия… что вы думаете, зачем вас орден послал сюда… чтобы вы были счастливы? Христианская помощь не исключает послушания… что будет с ними, с индейцами? Ну что это за вопрос, неужели вы думаете, будто о них не позаботится Всевышний… может, считаете, что они всему научились, включая музыку, живопись – только вследствие вашего старания? Думаете, тут не было Его воли?… Сто и более лет тому назад сюда пришли наши братья из Испании, а затем и из многих других стран – из Франции и Бельгии, из Австрии и Польского королевства – и смогли превратить живущих в лесах язычников в людей, следующих Евангелию, знакомых с архитектурой, справедливым общественным устройством, музыкой и живописью. Неужели мне нужно вам, ученому схоластику, рассказывать о чуде по милости Божией, свершившемся на равнине между реками Уругвай и Парана?… если какой-то народ, а они называли себя гуарани, весь до последнего человека принял Евангелие, и только этот один народ, тогда как все другие племена и народы, имеющие иные названия, его отклонили… думаете, не перст ли Божий указал на него и не Святой ли Дух осенил народ, если гуарани в течение двух поколений прошли путь, по которому человечество шло тысячелетия – от жизни в диких лесах до строительства великолепных церквей, от охоты до архитектуры, от заклинания лесных духов до мотетто Кариссими [97]… Ну и если с ними издавна была милость Божия, почему бы именно сейчас они ее лишились?… Мы не можем определять того, что будет на земле… хватит, хватит, вы едва сюда прибыли – и уже хотите воевать… а куда подевалась покорность, послушание?… изгнание из ордена – это куда хуже, чем вы можете себе представить, хуже, чем сама смерть, наказание за неповиновение будет преследовать вас вечно, вам и присниться не может, каково это покаяние – до последнего часа, до последнего вздоха… Я предложу, патер Ловренц, чтобы орден по всем правилам исключил вас из своих рядов… если… если вы не захотите глубоко, по-настоящему продумать, в чем им не правы, не подчиняясь любому постановлению предстоятелей, и не молча, и тем более не с возражениями, а так, как нужно: чтобы постановление принять глубоко всем своим существом, каждой частицей своего тела, каждым вздохом своей души, каждым уголком своего мозга… понимаете?

Симону хотелось, чтобы отец Иносенс своей слабой рукой прижал его к груди, как тогда, когда он приехал. После этого ему легче было бы все это понять. Он понимает и сейчас, что должен покориться, сокрушить свое сердце, и сделать это самому. Орден хочет, чтобы он покорился, а сердце свое он должен сокрушить сам, орден этого делать не будет, ордену неинтересны его сомнения, орден Иисуса – за пределами его сомнений, больше его разума, больше Хернандеса Нбиару, его дочери Тересы и индейцев гуарани, орден бесконечно больше его страха перед возвращением в коллегиум, в холод туманного города, где о далеких странах ему будет напоминать только алтарь Ксаверия; дрожащие губы Симона что-то хотели сказать, он смотрел увлажнившимися глазами на отца Иносенса, на маленького человечка, сгорбившегося в плетеном кресле, в апике; он прибыл сюда издалека, из родных краев Симона Ловренца, где сейчас пахнет снегом, отец Иносенс устал, за окном брат Пабло копает могилу для них обоих, отец Иносенс уже давно все что нужно сделал со своим сердцем, сокрушил его, давно уже выкопал для него могилу, иначе бы он обнял Симона, и ему хочется его обнять перед отправкой в опасный путь, но он не смеет этого сделать и не сделает этого.

Супериор Иносенс Хервер поднял глаза на бутылочку, слегка встряхнул ее и посмотрел сквозь нее на свет.

– Вы что-то хотели сказать?

– Нет.

– Пройдите по усадьбам, – сказал он устало, – сделайте, что удастся сделать. И возвращайтесь другим, вы это сделаете?

– Сделаю, отче.

– Если когда-нибудь вернусь, – подумал Симон, – если вернусь живым. А если этого не случится, перед смертью он будет думать об Иносенсе Хервере, вспоминать его таким, каким видит сейчас, с бутылочкой настойки из растений, с чаем херба матэ в руках, сквозь который он смотрит на свет, на сад, где постукивает мотыга Пабло, он будет вспоминать его – с любовью.

22