Катарское сокровище (СИ)

— К сожалению, имена информаторов мы разглашать не можем. — Гальярд, вовлекаясь в нехорошую игру, печально развел руками. — В крайнем случае мы уполномочены показывать подозреваемым полный список лиц, дававших показания; однако вряд ли вы в нем найдете что-либо для себя интересное. Это попросту будет список жителей вашей деревни… Почти полный список.

(Как тебе это понравится, мерзкий ткач, позлорадствовал Аймер. Но виду не подавал, конечно же. Учили-учили Аймера в новициате «предполагать доброе» о людях… Быстро же такая наука забывается при виде настоящего закоренелого еретика!)

— И еще один вопросик, достопочтенный отец, — прожевав оливку, добавил Бермон. — Что, спрошу я вас ради интереса, станется, если я возьму да и не явлюсь? Мало ли — заболею, или день перепутаю, или работы вдруг столько навалится, что и в сиесту не продохнуть… Я ж в Мон-Марселе единственный ткач, а от мальчишки моего, от лентяя, помощи мало.

— Отвечу охотно. Если вы не явитесь в указанные сроки, вас, как ни жаль, будет приказано доставить на церковный суд силой, с вооруженной охраной. Если же вы решите по неотложным делам удалиться из дома именно в эти дни — над вами будет прочитано отлучение, а имущество ваше — конфисковано.

Росса сидела ни жива, ни мертва. Брат Гальярд вовсе не желал пугать ее, и без того испуганную самой жизнью — слова предназначались исключительно для ее супруга; однако объяснять ей сейчас про «вдовью долю» католической супруги осужденного еретика, про то, что на нее в случае чего мужнино наказание не распространится, было бы, мягко говоря, неуместно. После, после, в замке и безо всякого Бермона поблизости.

— Вас, сударыня, я тоже попросил бы зайти в замок при первой же возможности, — как можно мягче обратился он к Россе. Впрочем, ей помочь уже ничего не могло: отчаянными темными глазами из кругов тени она пресильно напоминала Антуана.

— Ей тоже бумажку предложите? Она у меня, правда, неграмотная… — Ткач протянул богатырскую руку через стол, но не получил ничего.

— Нет, с вашей супругой мы побеседуем безо всяких бумажек. В любое удобное ей время и вовсе не так… официально, как с вами, мастер Бермон. В этом остале, открою вам приятную для вашей супруги истину, подозреваемый в ереси только один — и это вы. Лично вы.

Шуточки кончились. С улыбкой, больше похожей на оскал, Бермон проводил незваных гостей до порога. Не предупредил, где стоит пригнуться — и старший из монахов едва избежал основательного столкновения с дверным косяком.

— До скорого свиданьица, господа мои… отцы, — процедил Бермон, едва ли не выжимая их за дверь своим большим телом. — Явлюсь, явлюсь к вам побеседовать непременно, не беспокойтесь. Мне ведь, как честному человеку и католику, бояться нечего. Даже любопытно будет послушать, что про меня тутошнее мужичье наговорило. В чем, так сказать, запятнать мое доброе имя искали. Чего только о себе не узнаешь, если живешь не таясь и наживаешь много завистников…

— Да, возможно, вы узнаете о своем добром имени много нового, — не выдержал брат Гальярд. Пару мгновений они стояли друг против друга совершенно открыто, так, как оно и было на самом деле: в прямоте совершенного противоборства. Катар был заметно шире в плечах, доминиканец — худее и выше. Без улыбчивой маски лицо Бермона казалось даже не таким отвратительным: грубое и жестокое, но волевое лицо убежденного еретика. Глаза у него были злые и горячие. Но Гальярд давно не боялся таких глаз. Ткач первым отвел взгляд, как и следовало ожидать.

Наконец Бермон взял себя в руки, осиял инквизиторов прощальной улыбкой.

— Ну что же, дорогие отцы… Спасибо, что не побрезговали нашими мирскими макаронами. Всего вам расхорошего.

Дверь захлопнулась, и из-за нее не послышалось ни голосов, ни даже удаляющихся шагов. Бермон стоял в сенях, отделенный от них дощатой перегородкой, и, может быть, даже смотрел сквозь щель.

Поворачиваться к его дому спиной было неприятно, но они, разумеется, повернулись. И пошли. Аймер, прямой как палка, положил немало сил на то, чтобы ни разу не оглянуться.

Он был бы рад сказать что-нибудь, выложить свои немудреные впечатления, просто обозвать откровенного лгуна от души. Но как только Аймер собрался с духом и приоткрыл рот, как брат Гальярд неожиданно заговорил первым — тихо заговорил, глядя в пыль своих шагающих сандалий, и Аймер поспешно прикусил язык.

— Когда мне было пятнадцать лет, мне подарили бревиарий.

И снова замолчал на несколько шагов. Аймер, сгорая от любопытства, хотел переспросить — разве вы уже в пятнадцать вступили? — но Гальярд сам продолжил каким-то совсем незначащим ровным голосом, как всегда говорил о самых страшных для себя вещах. Об Авиньонете, например.