Катарское сокровище

Пятнадцать франков, вся инквизиторская стража, собралась у помоста еретиков. Впрочем, там никто бушевать не собирался, напротив же — все сидели чинно, сложив руки на коленях; почти все уже знали о своих приговорах, хотя Гильеметта Маурина все равно тревожно вертела головой, ища в церкви знакомых и родственников. Байль, напротив же, сидел спокойно, будто его не обвиняли в ереси, а предоставляли к награде; старая Гильеметта, тезка красавицы, будучи малость не в себе, трясла головой и что-то все время бормотала себе под нос. Симон Армье преданно смотрел в сторону инквизиторов, взглядом пытаясь им напомнить, что ему положено самое легкое, наилегчайшее наказание, что он ни в чем особенном и не виноват. Бермон ткач, к которому вернулось прежнее расположение духа, сиял во все свои тридцать два зуба и даже подмигивал кому-то в толпе. На толчок франка в спину и приказ «кончать лыбиться» отозвался еще более широкой улыбкой: «Ладно, ладно, служивый, как скажешь».

Однако двое из занимавших место за загородкой сидели особняком. Каждый — между двумя франками, каждый — в цепях. Единственных нераскаянных еретиков Мон-Марселя, Совершенного Пейре и его верного сына Марселя Альзу, после Большой проповеди собирались отправить в Памьер, в инквизиционную тюрьму. Одного — в заключение на неопределенный срок, другого — на ожидание решения светского суда, а таким, как он, светский суд в лице фуаского графа, вассала великого и праведного короля Луи, выносил только одного вида приговоры: смертные.

Марсель, за время заключения в замковой темнице успевший несколько раз осмыслить и переосмыслить свою жизнь, совершенно замкнулся в себе. Его единственный глаз ни разу не поднялся, чтобы посмотреть на односельчан или на ненавистных инквизиторов: если на кого Марсель и взглядывал, так это на старца Пейре. Руки его теребили, как четки, звенья собственной цепи; что происходило в его мрачной голове — Аймер не мог предположить. Если бы он умел читать мысли, узнал бы, что осужденный сейчас думает о трех вещах: о молодой жене, бывшей у него когда-то, когда небо было синИе, вино — пьянее, а бельмастый глаз еще был карим и вовсю глядел на белый свет. Фабрисса бросила Марселя вскоре после свадьбы, сбежав в долину с каким-то наемником, и с тех пор он ее никогда не видел и постепенно убеждался, что женщины — это зло, души у них не лучше свиных, а плотский мир похож на компостную кучу. Второй мыслью Марселя было — дают ли в тюрьме пить вино и можно ли пронести туда хоть немного денег; и в третью очередь он жалел, что не удалось тогда доплюнуть до облатки. Попал только в рожу подлого монаха. Обидно, что молодого, а не главного, со шрамом. Марсель с удовольствием пожал бы руку, оставившую на инквизиторской физиономии такой отличный шрам. Жалко только, что не в глаз. Или не насмерть.

Насколько Марсель Кривой углубился в себя и свои мысли — настолько же старец Пейре был поглощен происходившим на амвоне. Все внимание его принадлежало двоим людям: тому, кто проповедовал, и тому, кто неподвижно сидел у стены. Еретик стоял неподвижно, прямой и худой, как черная статуя; вся сила его ушла во взгляд. Отчаянное положение пробудило в нем отчаянную надежду; он еще полагался на силу своего взгляда, такого неодолимого при наличии личной связи, уз крови. Некогда ему было достаточно сказать этому человеку — и тот немедленно делал что велено, «всегда, Гираут, я всегда доверяю тебе». Некогда…

По знаку Франсуа на амвон в луч света вошел рыцарь Арнаут. В золотой пыли стало еще заметней, какой он серый и больной. Простуженным голосом управитель Мон-Марселя зачитал клятву верности Церкви и вере, а также обязательство преследовать еретиков на вверенной ему территории. Закончив должную тираду, он с нескрываемым облегчением вернулся на свое место, и больше до конца церемонии его голоса никто не слышал. Теперь наступала очередь еретиков.

Гальярд сидел на берегу реки, близ Замкового Плеса, и брат показывал ему, как запускать деревянную меленку… Гальярд со спущенными штанами лежал поперек скамьи, и брат убедительным голосом просил отца не наказывать мальца так уж сильно, потому что те парни первыми начали… Гальярд стоял у воза с мешками весь белый от муки, и брат, смеясь — «Что, старичок? Седеешь на глазах?» — посыпал ему на голову еще горсть… Гальярд неотрывно смотрел на танцующий в руках Гираута маленький ключ…

Гальярд был очень рад, что додумался вчера отдать председательство своему напарнику: сегодня он воистину был ни на что не годен. Он не сразу понял — оторвав взгляд от маленького ключика — что с амвона прозвучало его имя. В долгой, уже слишком долгой тишине Аймер слегка подтолкнул его в бок. Монах встал на ноги, сквозь образы детства тщась рассмотреть вещи и лица. Сквозь неотступный голос Гираута пошел к амвону, по пути пытаясь осмыслить происходящее, найти смысл в словах Франсуа, вроде бы таких понятных, вроде бы на родном языке сказанных:

— Теперь же брат Гальярд из Ордена Проповедников, инквизитор Тулузена и Фуа, объявит приговоры тем, о ком подтвердилось обвинение в ереси.