Катастрофа

Остановки сменялись быстро. Как-то незаметно разрушилась и дамба перед ней; вагон опустел и, наконец, пустой и неуютный, обогнув небольшую, засаженную елями лужайку, снова начал постепенно наполняться людьми.

День был сумрачный; становилось все темнее. В окна хлестал дождь пополам со снегом. Снова проплыли мимо облетевшие каштаны, небольшая грязно-розовая булочная, затем перед глазами побежал серый дощатый забор. Он все бежал, бежал…

— Долго он будет здесь стоять? — услышала Сирье за собой ворчливый голос.

Только теперь она заметила: забор не кончается потому, что трамвай стоит у железнодорожного переезда. Через некоторое время проехал пыхтящий паровоз. В его иссиня-черном боку виднелся проем, из которого выглядывала розовая физиономия машиниста. Затем опять поплыли дома, заборы, деревья. У Балтийского вокзала возникла сутолока — здесь сменялись почти все пассажиры вагона. Сирье тоже чуть было не сошла, но тут вспомнила, что непременно должна повидать подругу, которая работает в обувном магазине на улице Виру. Она поехала дальше, и ей вдруг стало казаться, что трамвай тянется от остановки к остановке нестерпимо медленно.

Сирье быстро пошла по улице Виру. Мокрый снег залеплял глаза. Люди обгоняли ее, неслись навстречу; весело было мчаться прямо на них, а затем, в последнюю секунду, уклоняться в сторону, лавировать, подобно велосипедисту среди огромных самосвалов. Вишневое пальто, как плащ тореадора, металось из стороны в сторону, время от времени исчезая в дверях магазинов — старые покосившиеся каменные дома стояли здесь, тесно прижавшись друг к другу, в каждом из них на первом этаже был магазин, откуда на улицу струилось тепло — людской поток не давал дверям закрываться.

Вдруг Сирье ощутила на себе чей-то взгляд, почувствовала, что идет прямо навстречу ему, точно завороженный кролик, на которого пал выбор неизвестного чудовища; ноги ступали неуверенно, будто потеряв опору. Сирье подняла голову и очутилась лицом к лицу с Олевом.

«Не гляди на меня так», — хотелось ей сказать Олеву, но тот уже и не смотрел на нее так.

Казалось, Олев и сам смущен. Он напоминал большого пса, который не знает, то ли ему зарычать, то ли обрадованно завилять хвостом. Сирье не удержалась от улыбки. У Олева тоже приподнялся правый уголок рта.

— Привет, — буркнул Олев хрипловатым голосом.

— Привет, — беззвучно, одними губами выдохнула Сирье.

— Ты куда? — спросил Олев.

— Так просто, — ответила Сирье кашлянув, — гуляю.

Олев как будто весь ушел в свои мысли. Сирье уже решила, что Олев позабыл о ней и думает о своих делах и что ей, наверно, лучше потихоньку тронуться дальше, как вдруг Олев сказал:

— Ладно, я провожу тебя.

Он обнял Сирье за плечи и повел ее вперед, с той же естественной уверенностью, как еще в сентябре — точно между ними ничего и не произошло. Окна магазинов сияли огнями; с бархатисто-черного неба падал искрящийся белый снег; до Сирье вдруг дошло, что это первый снег.

— Хочешь, зайдем куда-нибудь? — спросил Олев.

— Хочу.

В баре надрывался проигрыватель, а может и магнитофон. Здесь стоял полумрак, на бездонно-черном потолке пылали круглые лампы — две ярко-зеленые и красная. С кончиков сигарет поднимался дым и повисал под потолком. Гул голосов то нарастал, то стихал, прорезаемый звонкими тонами музыки. Сумрачно блестела поверхность стола; на дне высоких бокалов искрилась золотистая жидкость; между бокалами лежала матово-белая рука Сирье. Пальцы Олева скользнули по ее руке; пальцы были холодные, и по спине Сирье пробежала дрожь. Она боялась шелохнуться — ей казалось, что она очутилась в святилище.

Мать Сирье лишь однажды видела Олева. Он заходил к ним домой. В связи с чем? Кажется, они собирались куда-то пойти и было еще рано. Или Сирье забыла что-то взять? Сейчас она этого не помнит. Но она ясно помнит, что происходило это сырым и ветреным днем в конце ноября, за месяц до того, когда ей сказали, что мать умрет, и шел мокрый снег.

Олев и Сирье сидели в тот раз в передней комнате, где были плита, стол, заваленный бумагами Сирье, стул, кушетка. Они сидели молча, как обычно, когда бывали вдвоем. Сирье полулежала на кушетке и не спеша курила. Олев сидел на стуле, нога на ногу, руки на коленях — одна поверх другой. Сирье не уставала удивляться Олеву: как он может так долго сидеть неподвижно, даже не мигая, и глядеть застывшим взглядом в одну точку?

Когда они вошли, мать возилась у плиты, но тут же ушла в другую комнату: она никогда не выходила оттуда, если у Сирье бывали гости.

Однако в тот раз она опять появилась на пороге, постояла — неуклюже повернув вовнутрь носки шлепанцев, потерла руки и сказала:

— Ты бы предложила гостю чаю!

— Олев, хочешь чаю? — спросила Сирье.

— Хочу, — ответил Олев подумав.

Тяжело вздохнув, Сирье поднялась с кушетки, подошла к плите и налила в стакан заварки и уже остывшей кипяченой воды…

— Положи варенье тоже, — сказала мать.

— Да-да, — буркнула Сирье.

Мать наблюдала, как Сирье наливает чай, покусывала губы, украдкой проводя по ним языком, и без конца потирала руки, как метрдотель в ожидании высоких гостей.