Катастрофа

Только не в раздевалку — там, наверно, полно детей! Инга взбежала вверх по лестнице и проскользнула в дверь актового зала. Зал был пуст. Она постояла, опустив руки; затем медленно, усталым шагом подошла к окну; выглянула наружу — и на улице было пусто: только шли люди, ехали машины, стояли дома… И вдруг ее осенило: так ведь дядя Рашпиль сам из тех, кто кидает другим в рот шарики, — на него они и не могут подействовать!..

Катастрофа

ОЛЕВ бредет по лесу. Высокий, худощавый, смуглый, он ступает неторопливым широким шагом, заложив руки за спину и подавшись вперед, словно преодолевает ливень, но погода тихая, настолько тихая, что не шевельнется даже хвоя на соснах.

Неподалеку от него семенит маленькая светло-коричневая собачка: то забегает вперед, то отклоняется в сторону, что-то вынюхивает в кустах, задирает левую лапу, а затем спешит за хозяином, деловито опустив нос к земле.

Когда мать принесла собаку, Олев заявил: «Держать в городе собаку! Да это настоящее варварство, уж лучше кормить голубей на площади Победы!» Его раздражают все крохотные, беспомощные или глупые существа, все то, что не имеет конкретного применения; Олев терпеть не может комнатных собачек, при их виде у него мурашки пробегают по спине. Конечно, с другой стороны, собака — неплохое средство самовоспитания. Олеву нравится воспитывать себя: изучать скучные предметы; начать курить, чтобы тут же бросить; притвориться другом собаки и, вместо предвкушаемого удара, погладить ее… Впрочем, собака, наверное, никогда и не считала его другом — это и ни к чему, но хозяином — да. Олев — единственный, кого собака слушается. Стоит ему лишь раскрыть фотосумку, взглянуть на собаку, нахмурить брови, и та — прыг! — уже в сумке. Каждый раз, когда они ехали на дачу, Сирье упрашивала взять собаку с собой. И, заведя мотоцикл, Олев сажал ее в фотосумку. Когда же они отправлялись на отцовской машине, Сирье брала собаку на руки. И что она так привязалась к этой собачонке? Непонятно. Правда, Олев совсем не знает Сирье — она живет в каком-то своем, замкнутом мире: даже будучи с Олевом, она все равно как бы стоит в дверях, на пороге; за спиной у нее остается некое недоступное для Олева пространство.

Олеву никак не удается подчинить ее себе, взять над нею верх.

Вот еще вчера он заставил Сирье ходить здесь, в зарослях кустарника, голой. А сам, перекинув через плечо пальто девушки, шел за нею, обгонял ее, подстерегал с фоторужьем. Любимое занятие Олева — снимать обнаженную натуру. Подобную «охоту» с фотоаппаратом он считает весьма полезной: модель непринужденно ступает по лесу, то исчезнет среди кустов, то вновь неожиданно появится. Никогда не угадаешь наперед, какой ракурс ты схватишь, но в любом случае позы естественны, не наиграны. Снятые таким образом серии Олев потом раскладывает на полу и изучает. И каждый раз в них открывается что-то новое, не замеченное прежде; всего этого заранее не предугадаешь, не добьешься искусственной комбинацией света и тени, модели и фона…

Вдруг ему почудилось, что Сирье и теперь может в любую минуту появиться из-за кустов, словно заяц или косуля, появиться и тут же исчезнуть, лишь хрустнут ветви, скатятся капли с листьев, задрожат паутинки…

«Она только притворялась независимой, — думает Олев, — ведь пальто ее было у меня на плече! Она была связана со мной этим пальто! Что она стала бы делать, если б я ушел? Заплакала, раскричалась? Интересно было бы посмотреть!»

Конечно же, это ребячество, он только унизил бы себя в глазах Сирье; но теперь все это уже не имеет никакого значения; главное — Сирье так ни разу и не обнажилась перед ним, ведь не одна одежда прикрывает человеческую наготу.

Всякий раз, когда он видел, как дрожат от волнения губы Илоны, видел ее широко раскрытые глаза, он ощущал какое-то удовлетворение и тщательно пытался скрыть его, впрочем, как и все свои чувства. Сирье ему случалось видеть радостной, даже отчаянно веселой, но ни разу ему не удалось заставить ее плакать. А если она и плакала, то только не из-за Олева, не о нем. Да и любила ли его Сирье когда-нибудь, хоть немного? Чуть сильнее, чем кого-либо другого? Раньше, даже прошлой осенью, он счел бы этот вопрос дурацким, бессмысленным; в то время подобный вопрос вообще не мог прийти ему в голову.

Минувшей осенью Олев как-то поздним вечером направился к дому Сирье. Они не уславливались о встрече, да в такой поздний час он, конечно, и не стал бы заходить к ней. Просто ему нравилось бродить по старым улочкам Пельгулинна, по аллеям серебристых ив вдоль рядов двухэтажных деревянных домов. С ним была собака. Он представил себе, как было бы здорово, если б Сирье шла сейчас домой, все равно откуда, обрадовалась и склонилась над собакой. Олев собаку недолюбливал, но ему нравилась Сирье, когда она держала ее на руках. К тому же собака неплохой предлог, если повстречается Сирье: он не собирался к дому Сирье, это собака потянула его сюда, собаке захотелось повидать Сирье; а Олеву все равно куда идти, вот он и пошел на поводу у собаки.