Катастрофа

— Для тех же потомков! — веско добавляет Толстой. — И хватит говорить про ключи и отмычки. Поэзия Амари — глоток целительного горного воздуха…

— Или шампанского! — произносит Надежда Тэффи, осушая бокал.

Цетлин сдается.

— Хорошо! — смиренно произносит этот добрый человек. Он действительно оставит свой след в литературе, но не как поэт, а как издатель. И еще — вот парадокс! — как критик.

А пока что Цетлин — красивый, располагающий к себе — становится к роялю и начинает читать:

Я брожу сегодня Наугад,
Я чему-то странно Тихо рад.
Нежно улыбаюсь,
Про себя шепчу,
Дождиком весенним Душу омочу,
Дождиком весенним Сердце окроплю.
Радость полюблю,
Счастья захочу.

Гости хлопали в ладоши, подымали очередной тост за «высокий поэтический дар» Цетлина и уговаривали читать еще.

Теперь поэт откликался на эти просьбы все охотней и охотней, и его было трудно остановить.

Бунин и Шмелев сидели рядом. Они не принимали участия в этой корриде. Графоманы — народ, понятно, забавный, но вполне безвредный.

В дело решила вмешаться супруга поэта, видать, пожалела гостей:

— Спасибо за внимание к стихам, теперь прошу отведать десерта.

Молодая толстушка с библейским именем Эсфирь, служившая Цетлиным еще в Москве, разносила яблочный мусс, глясе, мороженое.

Толстой съел два мороженых, выпил два кофе и вдруг предложил:

— Господа, бросимся в сладостные объятия азарта! С кем распишем пульку?

Вызвались Дон-Аминадо, Шмелев и Цетлин.

Ведая за Алексеем Николаевичем некий грешок, весьма часто проявлявшийся, когда игра идет по маленькой и результат имеет лишь спортивный характер, Дон-Аминадо не без ехидности в голосе произнес:

— Анекдотец желаете?

— Весьма! — отозвались окружающие.

Дон-Аминадо был бесподобным рассказчиком. Теперь даже дамы подошли к столу поближе, чтобы лучше слышать.

Дон-Аминадо вперился взглядом в Толстого и начал:

— Сели звери играть в карты: медведь, лиса, волк и заяц. Медведь раздает и строго говорит: «Кто будет жулить, тот получит по морде». Потом, глядя на лису: «По наглой рыжей морде!»

Хохот был гомерическим. Толстой смеялся больше других.

…Так и жили в прифронтовой Одессе, стараясь уважать свои привычки, сложившиеся в мирное время.

Увы, делать это становилось все труднее, а вскоре и вовсе невозможно.

6

Бунин возвращался вместе с супругами Толстыми. Улучив минуту, взял Наташу Крандиевскую под локоть, задал давно волновавший вопрос:

— Скажите, Наташа, не доводилось ли вам встречать Юлия Алексеевича?

— Как же, как раз перед отъездом из Москвы мы с Алексеем Николаевичем шли по Тверскому, вдруг видим — Юлий Алексеевич.

— Вы поговорили с ним?

— Мы хотели подойти, но он был так погружен в чтение газет — целый ворох лежал возле него! Мы постеснялись его беспокоить.

— Как он выглядел?

Наташа помолчала, потом нехотя добавила:

— Мне жаль его. Он похудел, плохо одет.

— Надо было его с собой взять, — сказал Иван Алексеевич. — Он совсем не приспособлен к жизни, почти как ребенок, не умеет устраиваться. Или — это еще лучше, надо было бы самим не уезжать.

Это одному Богу известно, что лучше, что хуже, — рассудительно сказала Наташа.

…Миновали десять месяцев. В Староконюшенный переулок зашел Борис Зайцев. На втором этаже дома № 32, в запущенной и прокуренной комнате на железной кровати сидел Юлий, набивал «самосадом» гильзы папирос.

Зайцеву вся эта обстановка показалась тяжелой, он позвал:

— Пойдемте вниз!

Юлий безразлично кивнул головой.

Они спустились в чудный благоухающий богатыми летними красками михайловский сад. Жужжали шмели, порхали бабочки, пчелы садились за взятками. На заросшей аллейке грелись на солнце ящерицы.

Но Юлия уже не радовал ни этот светлый июньский день в запущенном барском саду, ни нежные облака в голубой беспредельности неба.

Он, до этого все время молчавший, вдруг произнес глухим голосом:

— Господи, Ты видишь, какими мы все были дураками! Мы наивно считали, что революции могут переустроить мир к лучшему. Мы совсем забывали о печальном опыте других стран, где эти революции свершались, — ту же Францию.

Юлий опять долго молчал, потом твердо сказал:

— Ни-че-го доброго ни одна революция никому, запомните, Борис Константинович, ни-ко-му не принесла и не принесет. И все усилия декабристов — этих чистейших людей, ни террористов — этих выходцев из ада, ни нас — демократов ни к чему хорошему не приведут.

Наши усилия, наша жизнь — все пошло насмарку.

И он снова надолго замолчал.

Желая ободрить Юлия, Зайцев стал утешать его:

— Да все образуется! Еще встретимся с Иваном, погуляем…

Юлий отрицательно помотал головой:

— Нет, мне Ивана уже не увидать. Приходите к нам в гости! — позвал Зайцев.