Катастрофа

И точно, даже в этот «праздничный» день адская машина продолжала работать вовсю. Газеты и прежде печатали списки расстрелянных. Исключением не стало и 1 Мая. На следующий день газеты вновь сообщили о «пролетарском правосудии» — 26 несчастных получили пулю в затылок. Если верить газетным сообщениям, к стенке ставили за принадлежность к Союзу русского народа (это было самым страшным преступлением), за дружбу с Пуришкевичем, за сочувствие Добровольческой армии, за саботаж, за монархические настроения, за спекуляцию (продажу собственных штиблет), за хранение контрреволюционной литературы (например, подарочное издание «300 лет рода Романовых») и даже «за активное участие в охране царского режима». Под последнее обвинение подпали все чиновники, служащие полицейского управления, железнодорожники и все прочие, кто не понравился новой власти.

3

Лето вошло в силу. Днем ели сухую тарань, ночью дрожали от страха. Над Одессой гордо реял красный флаг.

Вера Николаевна отметила в дневнике:

«Тон газет неимоверно груб. Приказы, касающиеся буржуев, в самых оскорбительных тонах… В газетах вообще сплошная ругань. Слово «сволочь» стало техническим термином в оперативных сводках: «золотопогонная сволочь», «деникинская сволочь», «белогвардейская сволочь».

Среди прочих приказов был опубликован один, особо праздничный: под угрозой страшных кар (расстрел, что ли?) всем обывателям запрещалось пользоваться электричеством. Исключительное право на это благо цивилизации получали лишь большевики.

Керосина не было. Город погрузился в темноту,

В порту, как во всех портах мира, жизнь шла веселая. Вовсю торговали валютой — долларами, марками, пиастрами, фунтами, николаевскими рублями. Франк, стоивший по официальному курсу один рубль, продавался за 10–12 рублей, фунт — за 200.

Здесь же можно было «снять» барышню — на час или на ночь. Плата была символической — стоимость фунта сухой тарани.

Продукты питания нельзя было достать ни за какие деньги. Голод становился все страшнее.

* * *

Бунины пришли в порт. Они провожали Цетлиных, отплывавших в Константинополь. Рейд был пустынным. Иван Алексеевич невольно залюбовался прекрасными красками дальних берегов, крепкой синей зыбью моря и легкими белыми облаками, скользившими к горизонту.

— Прощайте, — сказала Мария Самойловна. — Жаль, что вы не послушались нас. Через неделю-другую вместе были бы в Париже.

Цетлин уговаривала, обещала всяческую поддержку: «Крышу над головой, питание и одежду всегда найдем для вас!»

Вера Николаевна еще 5 апреля записала в дневник: «Цетлина опять уговаривает нас ехать. Сообщает, что Толстые эвакуируются. Предлагает денег, паспорта устроит Фондаминский. От денег Ян не отказывается, а ехать не решаемся. Она дает нам десять тысяч рублей…»

Из порта супруги возвращались печальными и молчаливыми. Круг друзей редел все больше. Зато жизнь все более делалась беспросветной.

* * *

В городе вдруг начались настоящие сражения. Еврейская дружина, сплоченная и дисциплинированная, устроила засаду на Приморском бульваре. Отсюда она напала на польский отряд. Перестрелка была ожесточенной. Двое поляков зашли с тыла и забросали евреев гранатами.

Победа осталась за поляками, но жертв было много с обеих сторон.

На Белинской улице из окон верхнего этажа защелкали выстрелы: стреляли в уходящих к порту добровольцев. Один доброволец, мальчишка гимназического возраста, упал замертво: пуля разбила ему голову.

Добровольцы дали дружный и мощный ответный залп.

Зато французы совсем потеряли голову. Они неслись по улицам как ошалелые, перевернули по пути две пролетки.

Бунин стоял возле окна своей комнаты, когда его взору предстало жуткое зрелище. На телеге, мотая головой на неровностях булыжной мостовой, лежал на животе мертвец. Из развороченного затылка вылезала серая масса мозгов. Картуз валялся на заду. Сапоги были сняты, грязные портянки болтались.

— Какие нужно иметь нервы и здоровое сердце, чтобы снять с убитого сапоги, — сказал Бунин жене.

Та, едва взглянув на телегу, тут же в страхе отвернулась.

* * *

Бунин пристрастился к чтению различных приказов, количество которых с приходом большевиков резко увеличилось на заборах и стенах.

Выйдя на Княжескую, Бунин увидал возле телеграфного столба кучку обывателей. Они с жаром обсуждали свеженаклеенный приказ. Судя по репликам, мнения резко расходились. Старушка в длинной синей юбке в белый горошек и в таком же платочке с удовольствием воскликнула:

— Вот какой молодец! Утек от большевиков!

Широконосый мужчина с растопыренными ушами, на которых держалась соломенная шляпа, с презрением цедил:

— Негодяй и натуральный изменник. А вы, женщина, темный, глупый элемент.

Толпа разделилась, но большинство поддерживали старушку.

Бунин протиснулся поближе и, щурясь на солнце, прочитал:

Самозванец Григорьев вне закона Постановление Совета Рабоче-Крестьянской Обороны