Катастрофа на шоссе

– Так. – Шимчик смотрел на эспрессо. – Это называется везением. Он выпил в этом заведении! Теперь, кажется, с Михалянами мы можем проститься. А что касается Бачовой – то сначала он лишает ее иллюзий, потом она его отвергает, совсем как в сентиментальном дамском романе. Все как в романе, кроме телефонного звонка: кто знал, что Голиан будет у Бачовой?

– Возможно, убийца.

Лазинский тоже смотрел на эспрессо. Без вывески оно было похоже на склад или помещение небольшого кооператива. Или сапожную мастерскую, где под вечер судачат о деревенских сенсациях: о Марте-потаскушке, о драке во дворе напротив, об автомобильной катастрофе на дороге недалеко от распятия…

– Возможно, что и он, – согласился Шимчик, – но все-таки звонил не убийца, звонил кто-то издалека…

Он печально улыбался и щурился от солнца.

– А может, и нет, Бачова упоминала, что звонила женщина, – сказал Лазинский. – Но, может быть, это ловкий ход.

– Чей ход? Голиана?

– Может быть, и Бачовой.

– Но ведь Бачова в это время должна была находиться в амбулатории. Не забывайте, что инженер взял у нее ключи.

Лазинский кивнул. Его начальник все еще улыбался.

– Кроме того, ведь мог звонить и он сам! Как это мне не пришло в голову. Он сам кого-то вызывал и ждал звонка, но Бачова пришла позже, чем его соединили, и он сыграл, будто звонили ему… Эх, ну и дал же я маху: спрашивал, спрашивал и совсем забыл…

– Давайте вернемся, – предложил Лазинский.

– Не сейчас. – Шимчик посмотрел на часы, – Мне к начальству пора. Знаете, мне что-то не по себе, Голиан для меня загадка…

– Мертвые всегда немного загадка, вы не находите?

– Конечно, их уже ни о чем не спросишь. Но дело не в этом. Наверное, спрашивать Голиана все равно было бы бесполезно.

– Вы говорите о формуле?

– Нет. Я говорю о Вондре.

Лазинский задумчиво достал из пакетика малину.

– Вондра? При чем здесь Вондра?

– Кое-что вспомнилось, – уклончиво ответил Шимчик и влез в машину.

На обратном пути они молчали. Дорога бежала навстречу, словно цветной фильм. Окрестности и в самом деле были живописны, художники часто рисовали эти желтые поля на серо-голубом фоне гор. Они же в этот день лицезрели все это в четвертый раз. Лазинский занимался карамелью, у Шимчика на коленях лежала газета, взятая на столе у инженера: политика, спорт, из зала суда, церковь, дорожные происшествия… «Если не завтра, то на днях наверняка опубликуют заметку и о сегодняшней катастрофе, – думал он, – непременно подчеркнут, что причина – алкоголь. Непьющие будут торжествовать, врачи придадут разбитой голове погибшего более или менее приличный вид, уберут жуткую гримасу… Что видел он в последнюю секунду жизни? Черешню, ставшую вдруг гигантской? И все? Многие утверждают, что в эту секунду проходит целая жизнь, вспыхивает огнем из тысячи орудий, потом тупой удар – и конец». Шимчику показалось, что он шепнул: «Тьма», но, взглянув на водителя, успокоился: нет, не шепнул. В зеркале отражался Лазинский, их глаза встретились и равнодушно разошлись, ничто их не сближало, даже совместная работа.

«Победа» остановилась. Серый фасад, ворота и лестница у двери, и коридор, и снова двери, и кресла, и окно без шторы, черепаха и ковер, и портфель из пластика на письменном столе. Шимчик рассеянно взял портфель и принюхался: хлор уже улетучился. Рассматривая документы, он уже представлял себе не живого человека, а его останки. И тут у Шимчика пробежал мороз по коже: «Живой он мало интересовал меня, человеку нужно было погибнуть, чтобы войти в мой мир, в мою жизнь сквозь призму показаний врача с рекламными зубами, толковавшего об инфаркте. И о сигаретах: если б у дороги не было черешни, инженер Дезидер Голиан погубил бы свою жизнь никотином. Где-то далеко. Если бы доехал, куда собирался доехать. Переплыл через реку. Я смотрел на его сестру; у нее на глазах были слезы, когда она говорила о реке».

Лазинский наблюдал за ним – Шимчик не пригласил его войти, – он присутствовал здесь как нечто само собой разумеющееся, как воздух, а может быть, и совесть.

Лазинский опустился в кресло и спросил:

– Что вы имели в виду, говоря о Вондре?

– Я? – Шимчик встал, как будто вспоминая, хотя он все отлично помнил. – Когда это?

– Когда мы вышли от Бачовой.

– Да, да, было такое дело. Ничего особенного. Просто надо звонить в Прагу.

Лазинский кивнул, да, конечно, в Прагу надо звонить. Но чувство, что капитан чего-то не договаривает, не оставляло его.

– А я пока буду у начальства, – добавил Шимчик.

– Будет исполнено. Что сказать товарищу полковнику?

– Доложите, как обстоят дела. И скажите, что мы просим сообщить те, давнишние, сведения Голиана. Обнаружен ли кто-нибудь из агентов, им указанных. А если нет… Хотя ладно, этого мне более чем достаточно.

– Почему эти старые сведения вас так интересуют?

– Хочу понять Голиана.

– Товарищ капитан, мы расследуем причины его гибели.

– Вероятно, тут есть что-то еще. Причины как раз мне достаточно ясны.

– Убийство? Кто убийца?

Но Шимчик словно не слышал. Стоял, курил.

– Вы уже поверили в Шнирке?