Катастрофа на Волге

— Если судить по газетам и радиопередачам для солдат, то вы правы. Но, по правде говоря, я никогда не был убежден в том, что русские действительно пристреливают каждого, кто попадает в плен. Когда прошлой осенью мы стояли в Ржеве, было сброшено много листовок, подписанных немецкими военнопленными. Я сам видел несколько экземпляров у нашего начальника разведывательного отдела. Он сказал мне, что подписавшие действительно состояли в подразделениях, названных в листовках, и числились пропавшими без вести.

— Как бы то ни было, Адам, я ни в коем случае в плен не сдамся.

— Значит, по вашему мнению, армия, находящаяся в самом отчаянном положении, не имеющая ни малейших надежд на то, что она вырвется из окружения, должна дать противнику себя уничтожить? Чем отличается ваш тезис от призыва к массовому самоубийству? Я тоже боюсь плена. Но вправе ли мы взять на себя ответственность за то, что только под влиянием страха, быть может необоснованного, сотни тысяч людей принесут себя в жертву? Это же бессмысленно! Я полагаю, что борьба должна продолжаться, пока есть надежда на выход из окружения. Иначе стоит вопрос, если последняя надежда на это потеряна.

— Мой дорогой Адам, могу вас заверить, что я никогда не соглашусь на прекращение борьбы, ибо это равносильно плену. А плен — это смерть.

— Как вы собираетесь избежать плена, Эльхлепп?

— Я попрошу Паулюса разрешить мне пойти на фронт в качестве рядового солдата. Там я продам мою жизнь как можно дороже.

— Это безумие, Эльхлепп, это не что иное, как самоубийство. Подумайте о вашей жене и детях. Нет ничего бесчестного в том, что командир прекращает борьбу, если продолжать ее — значит бессмысленно жертвовать десятками тысяч человеческих жизней. По моему мнению, вы должны были бы снова все это основательно продумать.

Начальник оперативного отдела поднялся с места.

— Тут нечего продумывать, но я надеюсь, что все еще кончится благополучно.

После чего он простился со мной и моим обер-лейтенантом, безмолвно и растерянно слушавшим наш разговор.

Страдания раненых

До сих пор у меня почти не было удобного случая посетить войска на переднем крае. 19 декабря я собрался наверстать упущенное и лично убедиться, как там обстояли дела в действительности.

— Смотрите, не попадите к противнику, — сказал Паулюс, когда я доложил ему о поездке.

— Я нанес на свою карту точную линию фронта по последним сводкам, господин генерал. Я еду в 44-ю и 76-ю пехотные дивизии.

Мы отправились в 7 часов. Водителя я не знал; он и его легковая машина были прикомандированы к нашему штабу из какой-то дивизии. На пути через Гончары к Россошке я был свидетелем потрясающих сцен, изо дня в день разыгравшихся на батальонных пунктах медицинской помощи, эвакуационных пунктах и в полевых лазаретах. У одного из лазаретов я вышел из машины. Еще в сентябре я посетил дивизионный медицинский пункт под Гумраком. Впечатления о нем глубоко врезались в мою память. Однако то, что я увидел теперь в этом временном госпитале, было много страшнее, можно сказать, кошмарно.

Выбившиеся из сил санитары вытаскивали тяжелораненых из машин и доставляли их на носилках к санитарной палатке. Там они оставались лежать на пропитавшихся кровью грязных одеялах до тех пор, пока в операционной освобождалось место. Операционная находилась в одноэтажном доме метров пятнадцать длиной, над входом в который висел флаг Красного Креста. Чтобы попасть туда, мне пришлось протискиваться через толпу ожидавших очереди раненых. Один из них заговорил со мной:

— Помогите нам, господин полковник. Уже три дня мы ничего не ели. У большинства из нас обморожены руки и ноги. Там, впереди, все сборные и перевязочные пункты переполнены. Врачи отослали нас сюда.

С покрытого грязью и щетиной лица на меня смотрели усталые, лихорадочно блестевшие глаза. Руки солдата были обмотаны полосами из шерстяного одеяла. Я сказал ему, что прибыл поговорить с врачами. Затем я протиснулся в здание.

Через открытую дверь мне было видно помещение для раненых. Им уже была оказана помощь, и они ожидали эвакуации. Это было зловещее скопление белых повязок и грязной форменной одежды. Раненые валялись в тесноте на полу и были кое-как прикрыты шинелями или тряпьем. В соседней комнате находилась операционная. Когда я появился в дверях, из окружавшей операционный стол группы отделился человек и направился ко мне. Это был врач. С запавшими щеками, бледный, измученный, он стоял передо мной в покрытом пятнами крови халате, измазанном резиновом фартуке.