Катастрофа. Спектакль

В университете Иван с головой ушел в философию. Я не преувеличиваю — именно ушел. Он всему отдавался сполна. Буду документально точен. После одной исповеди Ивана в пустом редакционном кабинете я записал его слова, а вдруг сгодятся. И сгодились. Вот они:

— Сначала я был очень доверчив и мудрость каждого пил, как истину. Но истин оказалось слишком много. И я упился. Философы показались мне ловкими лавочниками, кичащимися своими полными ларями и почитающими свой товар наилучшим. Задохнувшийся, измученный бесплодными ночами, я бегал от ларя к ларю, пока не понял, что я слишком разборчив и потому ничего не куплю на веру и никто не научит меня, как жить на этом свете… Это было первое большое поражение, утрата самой заманчивой иллюзии. До университета я наивно верил, что где-то за коленкоровыми обложками меня ждет не дождется истина, и стоит лишь раскрыть книгу…

Иван умолк, а допытываться не имело смысла, после первой же моей попытки он надолго уходил в себя. Но меня информировали другие. Ожегшись на философии, Загатный поставил себе цель узнать вкус «сладкой жизни». Это не была покорная дань страстям своей души — это бы еще можно было понять, оправдать, все мы люди, «подлинно всякий рад пищи и пития полезен и добр есть» — Сковорода. Нет, это было активное, воинственное отрицание любой философии. И я лично не одобряю такое нигилистическое шараханье из стороны в сторону. Но, понятно, он не испрашивал у меня разрешения модно одеваться (деньги у Загатного водились, уже тогда подрабатывал в газетах, имея к тому склонности), разгуливал по Крещатику с девицами, пропускал лекции и не в меру пил. Его чуть не выгнали из университета. Еще немного — и стал бы настоящим стилягой.

К сожалению, совершенно не имею данных, как из этого душевного разора родился новый Загатный. Знаю только, что он вдруг вознамерился написать серию романов, в которых бы отразилась наша эпоха. Что-то наподобие «человеческой комедии». Была заброшена, забыта «сладкая жизнь» — Иван работал титанически. Хлопцы из общежития боялись, что он заболеет, — спал по три часа в сутки, что совсем не нормально для здорового юноши. Во время нашей встречи в ресторане Иван Кириллович обмолвился, что когда-то мечтал создать свой собственный мир и написал план тридцати двух романов.

В моих старых блокнотах я откопал обрывок фразы: «…я бы тоже мог придумать королевство и стать королем… Загатный». Не припомню точно, но, кажется, это намек именно на тот период.

Восходя еще на одну ступень университетской жизни Ивана Кирилловича, я позволю себе воспользоваться свидетельством Люды, хотя это и не совсем этично. Недавно у нас было несколько откровенных бесед, и все они вращались вокруг ее отношений с моим героем (кстати, Загатный произвел на Люду очень сильное впечатление).

Между тем она сказала так:

— Да разве я могла запомнить все его исповеди? Он говорил каждый вечер, это был сплошной монолог, я же была только терпеливой слушательницей. Само собой, ни с кем в Тереховке не был он так откровенен, как со мной. — Тут я позволил себе улыбнуться. — Что-то говорил о романах, которые собирался писать, но вспоминал их всегда неохотно. Много рассказывал о своей жизни на целине. Он поехал туда после неудачи с романами. Нет, не так. Он поехал на целину глубже познать жизнь. И там с ним произошла неприятность, которая едва не кончилась трагично. Не помню деталей, но, кажется, он заблудился в степи, поранился, прожил без еды и питья много дней и уже готовился умереть, когда на него случайно наткнулась машина геологов. Врачи даже не надеялись, что он оправится. Божился, что и сам не хотел выздоравливать. Наверное, это поза. Как может человек желать смерти? Биологически невозможно. Там, в степи, он испытывал судьбу: если до такого-то времени не найдут, значит, этот мир может спокойно просуществовать и без него, и его творческий потенциал никому не нужен. Иван понимал это шире, в философском плане. Ну, нашли намного позже. И с тех пор Загатному не давала покоя мысль, что его жизнь случайность и ничего не изменится в мире, напишет он свои романы или нет, то есть объективно они не имеют абсолютного, вневременного, общечеловеческого значения. Примерно так он высказывался. В нем что-то изменилось. Выписавшись из больницы, вернулся в Киев и сжег все свои записки, рукописи. Говорил, что смеялся, глядя на пламя. Представляю себе это театральное зрелище. Помните его смех?..