Категория трудности

Они смотрели на него, как смотрят близкие на человека, перемахнувшего ограду скамьи подсудимых после полного оправдания судом. Эля потом рассказывала – дескать, совсем позабыла о тех, кто нуждался в помощи. Ей казалось: истинно пострадавший – Петренко. Его хотелось спасать. И как стало легко на душе, когда узрели это счастливое самоспасание!

«Спасенный» подошел к девушкам и сказал:

– Девчата, а где моя пиала? Никто не видал? Эльвира первая пришла в себя. Ей захотелось быть утонченно внимательной и даже угодливой. Она напрягла память и вспомнила, что вместе пили чай в палатке душанбинцев.

– Девочки, в самом деле, где же его любимая пиала? – захлопотала она. – Поищите, пожалуйста… Дайте человеку улететь со спокойной душой.

Пиала нашлась. Петренко направился к вертолету и через минуту исчез «во чреве машины»…

А Эля ушла в палатку, уткнулась в подушку и зарыдала. Истерика длилась до поздней ночи. Ее никак и ничем не могли успокоить. Лагерный врач дал ей несколько сильнодействующих таблеток. Но толку от них не больше, чем от конфеток драже… Вера в человека, мне кажется, – проявление некоего общественного инстинкта. Того, что понуждает людей к объединению и взаимодействию. Известно: любое общество так или иначе вырабатывает единые для всех идеалы, к которым оно стремится, в которые верит. Есть идеалы – есть общество. Если их нет, то могут быть только разобщенные, неспособные к жизни единицы. Чтобы жить, человек должен обладать способностью воссоздавать идеалы и верить в них. Повторяю: думаю, что такая способность заложена в людях в виде инстинкта и обладает его силой. Неудовлетворенный инстинкт, как известно, вызывает порою бурную реакцию. Эльвира была из тех, у кого этот инстинкт особенно развит.

Потом она говорила мне, что чувствовала себя обманутой «Может, все как Петренко? – думала она. – Только делают вид, фарисействуют, играют рыцарей? Может это всего лишь театр, цирк шапито? Может, и мой Володя?... А я, как дура, верю… Выходит, я просто неумный, наивный человек… И все они в душе надо мной смеются… Может, Петренко-то самый искренний из них?...»

…Я рассказал о Петренко, чтобы подчеркнуть высокую нравственность нашего альпинизма. Говорят, исключение подтверждает правило. Можно добавить: чем сильней оно отклоняется от правила, тем достоверней выглядит само правило.

…В десять вечера мы прибыли на поляну. Пока раздевался, разувался, умывался, мне рассказали о положении кочневцев. А через полчаса в палатку ко мне зашли Гракович и Рощин.

– Ну что, надеваем ботинки? – обратился ко мне Валентин.

– Пока тапочки… Пошли к рации…

Связавшись с Кочневым, я спросил, могут ли они подождать до утра. И услышал в ответ: «Вполне».

Рано утром – пяти еще не было – мы вышли тройкой из лагеря, а в девять, пройдя вертикаль 1300 метров кратчайшим путем, стояли на верхней точке «жандарма» Верблюд. Взяли с собой шестьсот метров трехмиллиметрового стального троса весом в пятнадцать килограммов, блок-тормоз (собственной конструкции и изготовления Граковича) и еще кое-какие средства транспортировки.

Валентин – человек, богатый умом и спортивностью. Талантов у него много больше, чем времени, – на пять жизней хватит: кандидат географических наук, неоднократный чемпион по горно-прикладным видам спорта, отличный восходитель, скалолаз, спасатель и, как бывает у людей с пытливым умом, не лишен склонности к изобретательству, благо, что страсть эта имеет выход – альпинистское снаряжение. Зная об экспедиции Кочнева, он вылетел на Памир, прихватив с собой некоторые плоды конструкторских стараний. На всякий случай, авось кому понадобится.

Понадобились: сберегли силы, сократили время и в какой-то мере снизили теперь степень опасности.

Спускали по скальному гребню, сыпучему настолько, что казалось, он шевелится. Натянули три подвесные канатные дороги, потеряв на это времени в два раза больше, чем намечали. Тяжелая акья, провиснув, скользила по тросу и издали походила на сказочную лодку, чудесно плывущую в воздухе. Темнота надвигалась быстро, и стало ясно, что сегодня нам спуск не закончить. Но пока еще видно, продолжали работу.

Вниз с высоты 4500 тянулся крутой снежно-ледовый склон. Здесь я закрепился на тросе и пошел с телом один. Срываясь с гребня, с визгом летели камни. Засечь их глазами уже невозможно – темно. Они ухали совсем рядом: выше, ниже, слева, справа… Где-то надо мной Гракович и Рощин выдают трос, но их тоже не видно. Страшно – может быть, страшно, как никогда. Мне и нынче не по себе, когда вспоминаю тот печальный «альянс» с телом Блюма…

Мы сбросили с ним вертикаль в четыреста метров. Но на отметке 4100 нас настигла плотная горная ночь. Утром меня подменил Валентин Гракович. Он вошел с акьей в узкий глубокий желоб. Все камни идут сюда – у всего, что сыплется сверху, просто нет иного маршрута. Благо, что утро, – с мерзлых, застывших склонов падают только редкие, случайные булыжники. Но их тоже хватает, чтобы жизнь висела на волоске. Эти последние двести метров стоили Граковичу не меньше, чем мне четыреста…