Катерина Шпиллер

Но Гошка никогда не узнал о страшных мыслях матери. А вот Таська узнала. Однажды Антония призналась дочери. Сдуру, а если уж быть откровенной, то спьяну. В алкогольном угаре (кажется, Антония, тогда приняла пару рюмочек, и проклятый язык развязался) она вдруг разоткровенничалась с дочкой о сегодняшней поганой жизни, когда непонятно, как честному человеку крутиться, чтобы выжить. И вот в эту паршивую минуту она и разболтала Тасе страшную тайну. Сначала ляпнула, как когда-то и не один раз мечтала лучше увидеть сына в гробу, чем вусмерть пьяного, храпящего, блюющего — так было горько это зрелище, так горько! На этих признаниях Тася опустила взгляд и ничего не ответила. А что уж она там подумала, бог весть… Но тогда ещё Гошка очень даже работал: приходил в себя после пьянок и вполне успешно врачевал людей! И в том же трёпе с Таськой, разболтавшись, Антония брякнула и про Гошкино «докторство». Надо было видеть округлившиеся дочкины глаза и дикое недоумение, которое в них читалось.

— Разве так можно? — спросила она тихонько, потрясённая. — Ма, можно привирать по многим поводам, я понимаю, всякое бывает, но разве можно обманывать больных людей? Разве врач имеет на это право?

«Ах, ты боже мой, какое чистоплюйство!» — тогда Антония подумала именно так. Но вслух сказала другое:

— Доча, он же хороший доктор. Он помогает людям…

— Я не знаю, какой он в рач, — резко оборвала её Тася. — Я у него не лечилась. Но он не доктор, не доктор наук. Ведь если бы ты узнала подобное о ком-то другом, ты возмущалась бы. А если бы попала к такому в пациенты, что бы сказала в этом случае?

— Если бы врач меня вылечил, я была бы ему благодарна — и всё, — твёрдо отрезала Антония, уже готовая откусить себе язык за ненужную откровенность.

— Ах, вот как… — протянула Таська. — Да и в самом деле, какая глупость, придумали же: какие-то степени, звания — только голову людям морочат. Лечит — и всё тут, какие ещё могут быть критерии, зачем? — она даже рассмеялась. — Ну, вы даёте, ребята! С вашей двойной-тройной моралью не соскучишься. Всё можете обернуть себе на пользу и в оправдание, всё, что угодно.

Антония сразу поняла, кто эти «ребята». Это была одна из главных и любимых Таськиных сентенций — про российскую интеллигенцию и «шестидесятников»: якобы они сплошь лицемеры и живут двойными стандартами. И здесь она это не преминула ввернуть. Зараза!

— В общем, я с тобой не согласна, но, надеюсь, ты понимаешь, что эта информация не предназначена для чужих ушей, — поджала губы Антония.

— Да что ты, мам, — Таська продолжала улыбаться. — Я даже мужу не скажу. А то со стыда сгорю за такого брата.

— Ты за себя не сгори, — пробурчала тогда Антония, Таська на это перестала улыбаться и дёрнула плечами. А дёрганье матерью прочиталось легко: я живу честно, без обмана, врать не умею и не люблю — мне не за что гореть. И не придерёшься, не подкопаешься: честная. Дура!

ВТОРОЙ СОН НЕ ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ

В правом боку кололо всё назойливее. Не сказать, что невыносимо, но беспрестанно. Антония вспоминала одно из последних писем дочери. Странное письмо… Очевидно, с Таськой что-то происходит, нечто непонятное для неё, для Антонии. По словам дочери — лечение идёт очень хорошо. От чего её лечат, господи? Что за странная медицина в этом хвалёном Израиле, какую болезнь они нашли у этой девахи? Впрочем, плевать… Вот какое было письмо:

«Привет. Вряд ли я тебя обрадую, но всё-таки считаю нужным сообщить, что моё лечение здесь, в Израиле, продвигается весьма успешно. Мне значительно лучше, я уже не на больничном режиме, много гуляю у моря и не сваливаюсь через двадцать метров без сил. Хожу, думаю, вспоминаю, размышляю… Пишу в дневник. Я давно его вела, уже года четыре как, но нерегулярно, нервно, спорадически. Сейчас перечитываю все свои записи и прихожу в ужас от того, как страшно было всё — насколько же я была нездорова, в каком аду жила, сколько боли во мне было… И объективных ужасов хватало — твоими молитвами и стараниями, но моя болезнь превращала всё происходящее в невыносимый кошмар, который под силу пережить и не сдохнуть только очень сильным людям. Я, наверное, не такой уж сильный человек, но, по счастью, рядом со мной в кои-то веки оказался любящий и мудрый мужчина, защитник и спасатель по натуре своей. Впрочем, это всё для тебя — пустой звук. Нет, не пустой! Раздражающий и бесящий. И тем не менее. Так вот, этот мудрый и сильный мужчина помог мне выжить, спас меня. Спас от болезни, от прежней жизни, от тебя, от всех вас. Плюс хорошая медицина, отличные доктора — и я выздоравливаю, меняюсь. Очень даже меняюсь, ты даже не представляешь, до какой степени.

Итак, веду потихоньку свой дневничок и, как ты уже знаешь, записываю свои сны. Вот какой сон мне довелось записать буквально вчера. Сон настоящий, не вымышленный — я же не ты, не беллетристка, пишу, как честный журналист, только то, что вижу.