Я пробормотала нечто невразумительное о жидком мыле и воде, но, прежде чем я успела выступить с дальнейшими позорными разоблачениями, она похлопывающими движениями нанесла на мое лицо нечто безусловно наводившее на мысль о мускусе, амбре и о безумной, преступной любви в парижских будуарах. Я почувствовала необычайное воодушевление: из этого наверняка что-нибудь получится! Я сидела, предвкушая, как чертовски красива я стану и что скажет Тетушка о новеньком с иголочки облике племянницы. И тут мне без всякого предварительного предупреждения наложили прямо на физиономию ошпаривающе горячую салфетку. Рыжая визажистка зажала мне нос, желая, видимо, удостовериться, что моя дыхательная деятельность абсолютно прекратилась. Я испуганно подумала, что, видимо, она весьма раздражительна и сейчас вбила себе в голову намерение умертвить меня самым мучительным способом! Тут она исчезла. Я осталась одна, решив, что, возможно, меня собираются тут бальзамировать. История с горячей льняной салфеткой, казалось, указывала на это. Я уже почувствовала себя наполовину мумией, когда рыжеволосая вынырнула опять, вооруженная маленьким противным осколком льда, который она запустила на
С обратной авиапочтой я получила ответ. «Сохрани свой свежий шведский тип», — писал этот дурак. Таковы мужчины!
Но к этому времени весь мой американский glamour уже остался в умывальнике. Тетушка, увидев меня, не произнесла слова
— Умойся!
То есть она выкрикнула это так громко, что слышно было по всему Нижнему Манхэттену. Затем она прочитала длинную проповедь на тему: «Истинная красота — красота внутренняя». Пожалуй, я и сама понимала: чтобы пробиться сквозь плотную оболочку моего лица, моя внутренняя красота нуждалась, самое меньшее, в консервном ноже... Я, спотыкаясь, двинулась в ванную.
Через пять минут я уже стояла перед зеркалом и мрачно разглядывала свежий шведский тип моего лица, где местами выступала внутренняя красота.
IV
годы моей самой зеленой юности я была чрезвычайно застенчива и совершенно неслыханно убеждена в том, что мой нос совсем не таков, каким ему надлежит быть. Ян говорит, что в это трудно поверить, видя, какой дерзкой я стала теперь. Но так и было, это факт. В особенности трудно мне приходилось с новыми людьми. Я была совершенно смущена, несчастна и, вынужденная разговаривать с теми, кого плохо знала, покрывалась холодным потом. Войти в комнату, где сидели абсолютно незнакомые мне люди, которые воззрились бы на меня... думаю, если бы существовала возможность выбора, я бы лучше отправилась вслед за Даниилом в ров со львами [43]. Но однажды я прочитала в газете, что подобные комплексы необходимо преодолевать. Надо только тренироваться в этом. Как только увидишь незнакомого ближнего, никому не причинившего зла, следует немедленно завести с ним веселую беседу. В трамвае, например. О, трамваи — замечательное место, для снятия комплексов!
Однажды в воскресенье после полудня я решила посвятить некоторое время такой тренировке. В центре у рыночной площади Нюбруплан я влезла в переполненный трамвай № 4, пламенно желая: пусть с небес прольется огненный дождь, чтобы слегка отсрочить мои упражнения. Но тщетно! Все было точь-в-точь так, как и должно быть в шведском трамвае: скопище косо поглядывающих на тебя людей, ни один из которых, по-видимому, не жаждал вступить со мной в веселую беседу. В самом деле, авантюра, в которую я пустилась, была не из легких. Но тут уж ничего не поделаешь! Напротив меня сидела чрезвычайно изящная пожилая дама в черном. Ее-то я и избрала своей первой жертвой. Глубоко вздохнув, я как раз собиралась жизнерадостно заметить, какая чудная сегодня погода, как вдруг случилось нечто удивительное. Открыв рот, дама неожиданно пропела, словно кукушка:
— Ку-ку!
Тут я поняла, что ее, видимо, случайно отпустили в воскресенье из лечебницы для нервнобольных, хотя выглядела она на редкость нормально и респектабельно.