Катилинарии. Пеплум. Топливо

А Жюльетта – допустим, я имею право отравить собственную жизнь, но кто позволил мне бросаться ее счастьем? Я поставил того, кого от души презираю, выше той, кого люблю. И ведь она сколько раз предлагала мне такой простой, такой легкий выход: всего-навсего не открывать дверь! Неужели это так трудно – не открыть дверь непрошеному гостю?

Да, я дал маху. Мне и в голову не приходило, что такая пустяковая слабость может повлечь за собой подобные последствия. К чему было лукавить перед самим собой: Клер, отвернувшись от меня, нанесла мне удар в самое сердце. Эта девочка, единственная из людей, уважала меня, зная за что, и тем самым возвышала в собственных глазах. Я не тщеславен, но каждому хочется хоть раз в жизни встретить восхищенный взгляд умного человека. Тем более, если старость не за горами, а человек этот молод.

А уж если вдобавок проникаешься нежными чувствами к юной поклоннице, она становится необходима тебе как воздух: Клер была внешней гарантией моей самоценности. Пока она уважала меня, я и в собственных глазах чего-то стоил.

В эту ночь я увидел себя смешным, убогим и недостойным уважения. Такой же казалась мне и вся моя жизнь.

Я был учителишкой в провинциальном лицее, сорок лет преподавал никому не нужные мертвые языки, жену во имя высоких принципов держал в четырех стенах вдали от простых житейских радостей, и даже того единственного, чем жизнь вознаградила меня, – искреннего восхищения способной ученицы – я теперь лишился. В глазах молодости я увидел то, что от меня осталось, – жалкого старика.

Подобно чеховскому герою, я шептал, глядя в окно: «Всякая жизнь – неудача. Всякая жизнь неудача». В этом смысле мой путь был обычным, до слез обычным, банальнейшим из падений.

Увязнув в яме, которую просидел месье Бернарден в своем кресле, я закрыл лицо руками и расплакался.

В четыре часа пополудни орудие пытки явилось ко мне в дом. Я пережил его приход стоически, как переживают потоп. Я не сказал ему ни слова. В это утро я не побрился и два часа поглаживал свой колючий подбородок со странным ощущением, что щетина произрастает из тела моего мучителя.

В шесть часов он ушел.

Вечером Жюльетта спросила меня, когда приедет Клер.

– Она больше не приедет.

– Но… вчера она сказала тебе, что…

– Вчера я просил ее приехать еще, а она ответила: «Да-да». Это значит «нет».

– Но как же, почему?

– Я прочел это в ее глазах: она к нам больше не приедет. Это моя вина.

– Что ты ей сказал?

– Ничего.

– Не понимаю.

– Нет, ты понимаешь. Не заставляй меня тебе объяснять. Ты все прекрасно поняла.

Моя жена не проронила больше ни слова за весь вечер. У нее был взгляд покойницы.

На следующее утро у нее поднялась температура до 39. Она слегла. Я сидел у ее постели. Она часто засыпала тяжелым, беспокойным сном.

Ровно в четыре в дверь постучали. Я был наверху, но мой слух обострился в последнее время, как у зверя в засаде.

И тут произошло чудо. Я почувствовал, как во мне поднимается волна незнакомой доселе силы. Я вдохнул полной грудью, челюсти мои сжались. Ни секунды не раздумывая, я сбежал вниз по лестнице, распахнул дверь и, выкатив глаза, гневно посмотрел в лицо моему противнику.

Его жирная рожа не выражала ничего. И тогда мои губы раскрылись, и поток ярости хлынул наружу.

– Вон! – заорал я. – Вон отсюда, и чтобы я вас больше не видел, не то, клянусь, вам не поздоровится!

Месье Бернарден никак не отреагировал. Регистр выражений его лица был узок, и удивление в него явно не входило. Он лишь нахмурился, а в его глазах мне почудилось что-то вроде недоумения, и это окончательно вывело меня из себя.

Я ринулся на него, схватил за лацканы пальто и с невесть откуда взявшейся силищей затряс, как грушу, выкрикивая:

– Вон, чертов зануда, вон! И чтобы духу вашего здесь не было!

С этими словами я отшвырнул его назад, как мешок с мусором. Он едва не упал, но все же удержался на ногах. На меня он даже не взглянул. Повернулся и своей неспешной, тяжелой походкой ушел прочь.

Остолбенев, я смотрел на удаляющуюся тушу. Так это, оказывается, совсем легко! Радость победы ошеломила меня: я только что испытал первый в жизни гнев и был им пьян. Как неправ Гораций, считая его безумием: напротив, гнев – это высшая мудрость; о, если бы он снизошел на меня раньше!

Я захлопнул дверь жестом пощечины – то была пощечина шестидесяти пяти годам слабости. Звонко рассмеявшись, я, окрыленный и сильный, точно генерал победоносной армии, в четыре прыжка взбежал наверх к постели Жюльетты и поведал ей о своем подвиге на манер героического эпоса:

– Представь себе! Он больше не придет, кончено, не придет никогда! Клянусь тебе, если он еще явится, я набью ему морду!

Моя жена печально улыбнулась и вздохнула:

– Это хорошо. Но и Клер больше не приедет.

– Я позвоню ей.

– И что ты ей скажешь?

– Правду.

– Ты признаешься, что два месяца не моргнув глазом терпел в своем доме хама? Признаешься, что сам открывал ему дверь, хотя имел полное право этого не делать?

– Я скажу ей, что он грозил сломать нашу дверь!