Каторга

«Заскипидарить», «огня добыть», «в пузырек загнать» – все это выражения применительно к начальству. Это каторга уважает. Задеть, оскорбить ни за что ни про что своего брата – это каторга презирает и называет укусить. Она смотрит на человека, делающего это, как на шальную собаку, которая кусает людей ни за что ни про что. Она презирает это и вечно этим занимается.

– Особачишься тут! – говорят каторжане.

Когда, повторяю, у человека издерганы нервы, ему доставляет удовольствие дернуть за нервы другого. Я мучаюсь – и другой пусть чувствует. Страдание – плохой отец сострадания.

От скуки, безделья и оттого, что там большинство ведь испорченных людей, на каторге страшно развита ложь. Каторга зовет таких людей заливалами, звонарями и хлопушами. Но так как этот недостаток общий, то относится к этому добродушно. И для определения лжеца у нее есть два названия, в которых больше юмора, чем злости.

– Прямой как дуга, – говорит она про такого человека или определяет его рассказы так:

– Ишь, расписывает. Семь верст до небес, и все лесом!

Я уже говорил, что каторга презрительно относится к тем из своих собратий, которые вылезли в «начальство»: в старосты и т. п. Такого человека она зовет шишкой. А для надзирателей, действительно умеющих, если они захотят, появиться совершенно незаметно и накрыть арестантов за игрой или другим недозволенным занятием, у каторги есть остроумное название – дух.

Я не привожу целой массы менее типичных каторжных терминов. Но у каторги на все есть свои имена. Каторга скрытна и не любит, чтобы посторонние понимали даже ее обычные разговоры.

Она как будто требует, чтобы человек, невольно вступая в ее среду, отрекся от всего прежнего, – даже от языка, которым он говорил там, на воле.

Похлебка – по-каторжному баланда.

Казенный хлеб – чурек.

Ложка – конь.

Водка – сумасшедшая вода.

Шуба – баран.

Нож – жулик.

И т. д.

Очень метко каторга зовет паспорт – «глаза».

– Без глаз человек слепой, куда пойдет!

Чтоб покончить с языком каторги, мне остается только сказать о ругательствах каторги.

Все ругательные слова русского слова на каторге только обычная приправа к разговору. Но есть одно слово, за которое режут.

Это грубое, простонародное слово, в переводе на более благовоспитанный язык означающее кокотку.

Это объясняется особыми условиями каторги. Но указать на то, что человек занимается этой профессией, назвать его этим именем, – за это хватаются за ножи.

В Михайловской подследственной тюрьме один арестант, красивый молодой кавказец, зарезал своего товарища.

– За что?

– Он мне одно слово говорил!

И не надо спрашивать, какое слово тот ему говорил.

Песни каторги

Замечательно – даже страшная сибирская каторга былых времен, мрачная, жестокая, создала свои песни. А Сахалин – ничего. Пресловутое:

Прощай, Одеста,
Славный (?) карантин.
Меня посылают
На остров Сахалин… –

кажется, единственная песня, созданная сахалинской каторгой. Да и та почти совсем не поется. Даже в сибирской каторге был какой-то оттенок романтизма, что-то такое, что можно было выразить в песне. А здесь и этого нет. Такая ужасная проза кругом, что ее в песне не выразишь. Даже ямщики, эти исконные песенники и балагуры, и те молча, без гиканья, без прибауток правят несущейся тройкой маленьких, но быстрых сахалинских лошадей. Словно на козлах погребальных дрог сидит. Разве пристяжная забалует, так прикрикнет:

– Н-но, ты, каторжная!

И снова молчит всю дорогу как убитый. Не поется здесь.

– В сердце скука! – говорят каторжане и поселенцы.

«Не поется» на Сахалине даже и вольному человеку. Помню, в праздничный какой-то день из ворот казарм выходит солдат-конвойный. Урезал, видно, для праздника. В руках гармония и поет во все горло. Но что это за песня? Крик, вопль, стон какой-то. Словно вопит человек от зубной боли в душе. Не видя, что человек веселится, подумать можно, что режут кого. Да и не запоешь, когда перед глазами тюрьма, а около нее уныло, словно тень, в ожидании заработка бродит старый палач Комлев.

В тюрьме поют редко. Не по заказу. Слышал я раз пение в Рыковской кандальной.

Дело было под вечер. Поверка кончилась, арестантов заперли по камерам. Начальство разошлось. Тюремный двор опустел. Надзиратели прикорнули по своим уголкам. Сгущались вечерние тени. Вот-вот наступит полная тьма. Иду тюремным двором, остановился как вкопанный. Что это, стон? Нет, поют.

Кандальники от скуки пели песню сибирских бродяг «Милосердные»… Но что это было за пение! Словно отпевают кого, словно похоронное пение несется из кандальной тюрьмы. Словно отходную какую-то пела эта тюрьма, смотревшая в сумрак своими решетчатыми окнами, отходную заживо похороненным в ней людям. Становилось жутко…

Славится между арестантами как песенник старый бродяга Шушаков, в селении Дербинском, – и я отыскал его, думая «позаимствоваться». Но Шушаков не поет острожных песен, отзываясь о них с омерзением:

– Этой пакостью и рот поганить не стану. А вот что знаю – спою.