Каторга

Но веровать "надо в духе, а не в букве", чтоб "буква эта нашу жизнь оживляла".

- Приходите к нам! - звал меня Галактионов. - Как начнем букву закона к нашей жизни приводить, - небеса радуются.

- Да почему ж ты о небесах-то знаешь?

- В мыслях радость. А небеса... Вы думаете высоко небеса? Небеса в рост человека.

Галактионову очень хотелось, чтоб я повидался с Тихоном Белоножкиным.

- Сами увидите! Вы так ему скажите, что от меня.

Тихона застал я за работой. У него хорошее хозяйство. Он чинил телегу.

- Здравствуй, Тихон. Правда, что ты - то лицо, как тебя называет Галактионов?

Белоножкин поднял голову и глянул на меня своими действительно "милыми" глазами, кроткими и добрыми:

- Вы говорите.

- Нет, но ты-то как себя называешь?

Тихон улыбнулся, тоже необыкновенно "мило".

- Буквами чтоб я себя назвал, хотите? Разве от букв что переменится?

Мы долго беседовали с этим добрым, кротким и скромным человеком, его интересовало, зачем я приехал: я объяснил ему, как мог, что собираю материал, чтоб описать, как живут каторжане, - и он сказал:

- Масло собираете? Понимаю.

И, прощаясь со мною и подавая мне руку, сказал:

- Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите ее, чтоб свет был людям. А то зачем и масло?

Преступники и преступления

I

- Чувствуют ли "они" раскаяние?

Все лица, близко соприкасающиеся с каторгой, к которым я обращался с этим вопросом, отвечали, - кто со злобой, кто с искренним сожалением, всегда одно и то же:

- Нет!

- За все время, пока я здесь, изо всех виденных мною преступников, а я их видел тысячи, - я встретил одного, который действительно чувствовал раскаяние в совершенном, желание отстрадать содеянный грех. Да и тот вряд ли был преступником? - говорил мне заведующий медицинской частью доктор Поддубский.

Это был старик, сосланный за холерные беспорядки.

Доктор записал его при освидетельствовании "слабосильным".

- Стой, дядя! - остановил его старик. - Ты этого не делай! А когда ж я свой грех-то отработаю?

- Да в чем твой грех-то?

- Доктора мы каменьями убили. Каменьями швыряли. И я камень бросил.

- Да ты попал ли?

- Этого уж не знаю, не видел, куда камень упал. А только все-таки бросил.

Сказать, однако, чтоб раскаяния они не чувствовали, - рискованно.

Они его не выражают. Это да.

Каторжник, как и многие страдающие люди, прежде всего горд. Всякое выражение раскаяния, сожаления о случившемся, - он считал бы слабостью, которой не простил бы потом себе, которой, главное никогда не простила бы ему каторга.

А разве и мы не считаемся со взглядами и мнениями того общества, среди которого приходится жить?

Юноша Негель*, - совершивший гнусное преступление, убийца-зверь, которого мне рекомендовали, как самого отчаянного негодяя во всей каторге, - этот убийца рыдал, плакал как дитя, рассказывая мне, один на один, что его довело до преступления. И мне пришлось утешать его, как ребенка, подавать ему воду, гладить по голове, называть ласковыми именами.

_______________

* Александровская тюрьма.

Помню изумленное лицо одного из господ "служащих", случайно вошедшего на эту сцену.

Помню, как он растерялся.

- Что вы сделали нашему Негелю? - спрашивал он меня потом с изумлением.

Надо было посмотреть на лицо Негеля в те несколько секунд, которые пробыл в комнате господин служащий.

Как он глотал слезы, какие делал усилия, чтобы подавить рыдания.

- Вы никому не говорите об "этом"! - просил он меня на прощание, - а то в каторге узнают, смеяться будут, с....!

Вот часто причина этого "холодного, спокойного отношения" к преступлению.

Не всегда, где нет трагических жестов, - там нет и трагедии.

Темна душа преступника, и не легко заглянуть, - что там таится на дне?

В квартире одного интеллигентного убийцы я обратил внимание на большую картину работы хозяина, висевшую на самом видном месте.

Картина изображала мрачный северный пейзаж. Хмурые повисшие ели. Посредине - три камня, навороченные друг на друга.

- Что это за мрачный вид? - спросил я.

- Это пейзаж, который врезался мне в память! На этом месте случилось одно трагическое происшествие.

Это был вид того самого места, где хозяин дома, вместе с товарищем, убили и разрубили на части свою жертву.

Что это? Рисовка? Или болезненное желание - вечно, каждую минуту, без конца, бередить ноющую душевную рану, не давать ей зажить?

Рисовка это, или казнь, выдуманная для себя преступником, - эта всегда на виду висящая картина?

Не знаю, как раскаяние, но ужас, отчаяние от совершенного преступления живут в душе преступника.

Не верьте даже им самим, чтобы они относились к преступлению спокойно.

Василий Васильевич*, убивший в бегах своего товарища и питавшийся его мясом, слывет одним из наиболее спокойных и равнодушных.

_______________

* Сообщение об этом случае людоедства было напечатано доктором Н. И. Лобасом в журнале "Врач" 1895 г., No 37.

- Вы послушайте только, как он рассказывает! Как он вырезал куски мяса и варил из них суп с молодой кропивкой, которую клал "для вкусу".