Каторга

Палачи - артисты, виртуозы в искусстве владеть плетью, - и никакой самый опытный начальнический глаз не различит, с какой силой бьет палач. Кажется, все время одинаково со страшной силой. А на самом деле есть сотни оттенков.

Факт тот, что Васильев и Губарь были приговорены к одному и тому же количеству плетей. Их наказывал Комлев в один и тот же день. Васильев вынес все наказание сполна и остался неискалеченным. Губаря после 48-го удара в бесчувственном состоянии отнесли в лазарет, и через три дня он умер. Он был простеган до пахов. Образовалось омертвение.

Я спрашивал у Комлева, правда ли, что он получил пятнадцать рублей за то, чтобы забить насмерть Губаря.

Старый палач не ответил ни "да", ни "нет", он сказал только:

- Что ж, я человек бедный!

И, помолчав немного, привел все извиняющую причину.

- Сакалин!

Мне рассказывал врач, который, по обязанностям службы, присутствовал при этом страшном наказании.

Комлев явился, чтобы "порешить" человека, и рисовался и позировал. Он вообще немножко "романтик" и любил порисоваться во время "дела". Он явился в красной рубахе, черном фартуке, в какой-то, им самим сочиненной, особой черной шапке.

Приготовляясь наносить удары, он поднялся на цыпочки, чтобы казаться выше. С хмурым, вечно угрюмым лицом, со слезящимися мрачными глазами и воспаленными веками, маленький, жилистый, мускулистый, он, действительно, должен был быть страшен и отвратителен.

- Уж одна торжественность Комлева говорила, что "что-то" произойдет особенное! - рассказывал мне врач. - Он так гаркнул свое традиционное "поддержись", перед тем, как нанести первый удар, что я задрожал и отвернулся.

Комлев "клал" удары не торопясь, с расстановкой, "реже", "крепче", чтобы наказуемый "прочувствовал" каждый удар.

- Чаще! Скорей! - несколько раз кричал доктор.

Чаще не так мучительно. Ошеломленный человек не успевает перечувствовать каждый удар в отдельности.

Но Комлев не торопился... После 48 удара Губарь был "готов".

- Но и 48 таких ударов выдержать. Что за богатырь был!

- После этого на меня напал страх-с, - рассказывал Васильев.

- После наказания?

- Нет-с, не от наказания, а оттого, что я ел. Такой страх напал, света боялся.

Васильев сошел с ума. Его охватил ужас. Он заболел манией преследования в самой бурной форме.

Он не спал ночей, уверяя, что слышит, как арестанты сговариваются его убить и самого съесть. Когда его посадили за буйство в карцер, он отломал доску от стены и так - двенадцать часов подряд простоял на нарах, не меняя позы, с высоко поднятой над головой доской, крича диким голосом:

- Не дамся! Убью, кто войдет!

И никто не решался подступиться к разъярившемуся Геркулесу. Его взяли как-то хитростью и поместили в лазарет. Там он отказывался принимать пищу, говоря, что доктор хочет его отравить, и, наконец, в один ужасный день бежал. Поистине ужасный день: целый месяц Васильева не могли поймать, и это был ужасный месяц для почтенного, любимого за гуманность всею каторгою врача Н. С. Лобаса. Целый месяц Васильев рыскал где-то кругом, ища случая встретить и убить врача. Целый месяц домашние господина Лобаса трепетали, когда он выходил из дома.

Наконец безумного поймали, под наблюдением того же господина Лобаса он оправился, успокоился и теперь, если кого любит Васильев, так это господина Лобаса.

- Вот до чего страх напал, - Николая Степановича хотел убить! рассказывал Васильев. - Тяжко мне!

Колосков не сознается "посторонним", Васильев рассказывает, как ел человеческое мясо, - потому Васильев пользуется большей известностью, как "людоед".

- Всякий, кто приедет, сейчас на меня смотреть. Смотрят все... Бежал бы.

К концу беседы Васильев начал все сильнее и сильнее волноваться.

- Бежал бы. А то как человек подходит, так и смотрит: "Ты тело ел?" А чего смотреть! Разве я один? Сколько есть, которые в бегах убивали и ели. Да молчат!

Каторга говорит, что в кандальной тюрьме не мало таких, которые в бегах питались с голоду мясом убитых или умерших товарищей.

Мне показывали несколько таких, которые винились каторге, а один из них, на которого все указывали, что он ел мясо умершего от изнурения товарища, когда я спросил его, правду ли про него говорят, отвечал мне:

- Все одно птицы склюют. А человеку не помирать же!

Каторжанка баронесса Геймбрук

Это одно из самых тоскливых моих сахалинских воспоминаний.

- Баронесса? Баронесса у нас булки печет, уроки дает и платья шьет! говорили мне в селении Рыковском.

На пороге избы меня встретила высокая, худая женщина с умными, выразительными глазами. Скольких лет? Право, трудно определить лета женщины в каторге. Сахалин, отнимая у человека все, что есть хорошего, прежде всего отнимает молодость, а потом здоровье.

Я представился.

- Баронесса Геймбрук! - ответила она, подчеркивая титул, которого лишена.

"Дело баронессы Геймбрук, обвиняемой в поджоге", наделало очень большого шума в Петербурге. Это был "громкий" и "знаменитый" процесс.