Каторжанка

Несмотря на то, что мне было жарко, меня трясло. Это были всего лишь нервы — семь-девять дней, а затем, рассказывал Филька, еще несколько дней и еще несколько, потом на «Принцессе» останется только охрана, которой и так немного, всего-то четверо, и они будут тихо пьянствовать у себя в каютах, чтобы, не приведи Всевидящий, капитан не доложил о них после никому. На одном из островов ближе к столице за ними придет на рейд шлюпка, и я смогу спокойно вздохнуть.

Две недели и еще несколько дней, за которые я, наверное, умру от страха. Но никто ведь не станет разворачивать баржу из-за меня?

Руки мои горели, глаза слезились, я заметила, что стоит мне оторваться на миг от работы, как меня тут же начинает тошнить, и прекратила я чистить посуду только тогда, когда Филат сам отвел меня в мою каморку.

— На вот, — смущенно произнес он. — Там среди арестантов и дамы, но… гальюн-то у них все равно общий. А тебе негоже.

Я с благодарным кивком приняла из рук Филата старый глиняный горшок. Когда-то в нем готовили пищу, а теперь он должен был несколько раз в день выдерживать мой вес. Мне уже и так необходимо было срочно его испытать.

— А куда… — я малопонятными жестами намекнула на будущее содержимое.

— Так за борт? — удивился Филат. — Спи. Всевидящий хранит.

Всевидящий… Я растянулась на койке, и что-то кольнуло меня в районе живота. Подарок Натальи! Я забыла совсем про него, и сейчас, несмотря на то, что руки пылали и слушались плохо, умудрилась достать его и рассмотреть при свете лампы из кухни.

Красный камень. Горячий, красивый, тяжелый. На него не попадал свет, но он сиял, будто внутри у него была батарейка, и мне не была важна его красота. Наталья сказала чистую правду — без него мне не выжить. Я умерла бы от холода еще до своего дерзкого, безрассудного, но такого удачного побега. И, мысленно попросив Всевидящего простить Наталье все ее грехи, я сунула камень обратно и быстро уснула.

Два дня прошли в постоянных трудах и — боли. В первое же серое, шумное, неспокойное утро я села на койке и заорала: мозоли потрескались до крови, и вездесущая соль моментально разъела раны. Филат постоял, сочувственно глядя на мои мучения, но от работы не освободил, только принес едко пахнущий жир, велел смазать руки и посидеть какое-то время. Жир помог, боль утихла, но песок к рукам прилипать начал нещадно, и я старалась очистить посуду от последней песчинки, чтобы не вызывать недовольства кока.

К вечеру второго дня Филат велел мне оставить посуду и готовку — я помогала Фильке нарезать овощи на ужин — и отвел на другой конец баржи. «Принцесса» была преклонных лет, но крепкая — закаленная особа королевской крови, что говорить. Вся прокопченная, раскаленная, вероятно, там, где находилась топка, она, вздыхая, преодолевала волны, а я шла и сглатывала. Меня мутило, и то, что морская болезнь настигает меня тогда, когда я не отвлекаюсь на какое-то дело, оказалось вовсе не иллюзией.

Передо мной предстало большое темное помещение: гамаки, сундуки, обмотанные цепями с печатями, чья-то одежда — и никого. Я решила было, что это кают-компания команды, но Филат объяснил — здесь едут арестанты. Это моя обязанность здесь убрать, и с этими словами он вручил мне ведро и тряпку, подобие рассыпающейся от старости метлы и ушел, предупредив, что времени у меня не особенно много, но и усердствовать смысла нет.

Я окунула тряпку в ведро, до крови закусила губы — вода в ведре была морской, и мои руки, распухшие, израненные, обдало дикой болью. Я согнулась, стиснула кисти между бедер — тоже больно, но хотя бы не невыносимо, и стояла так, пока не поняла, что прохлаждаться смерти подобно. Я должна успеть до тех пор, как арестантов загонят обратно с прогулки. Решительно выпрямившись, я кое-как наплескала воду на пол, разогнала ее веником, прошлась по гамакам и прибралась. Не стало чище, и запах — тяжелый, спертый, смесь пота и испражнений — никуда не исчез, но я свое дело сделала и могла спокойно уйти.

Две вещи, на которые я обратила внимание, показались мне странными: незаконченные детские распашонки, которые плели руками, без спиц, и красивая трость с золотым набалдашником. А дворяне, бежавшие от революции, были умнее, отметила я. Тащили с собой не ненужное барахло, а то, чем они могли расплатиться за спасение жизни.

Помогали эти нужные вещи не всем.

Третий мой день начался точно так же, я уже приняла, что это дни сурка: утром — боль в руках, мазь, тарелки, помощь Фильке — еще я разбирала мешки с едой и Филат попросил меня сварить что-нибудь для беременной, я удивилась, но вынуждена была отказаться. Филат не настаивал. Забегали матросы, уже прознавшие обо мне, и у всех были усталые, но елейные лица: что Филька, что я были ключами к вкуснятине, и если Филька строил смурные рожи и ничего сверх положенного матросам не давал, то я рискнула и положила дополнительные куски мяса боцману и нескольким худющим мальчишкам, черным от копоти.