Каторжанка

Я погрызла нечистый палец. Поправила трость, еще раз открыла брошюры, пересмотрела расчеты, лежавшие на столе, совсем свежие. Что-то в них насторожило, цепляло взгляд, особенно те листы, по которым стоило провести пальцем — и чернила смазывались… Я видела этот почерк, осенило меня, в короткий миг, когда схватила документы в отцовском доме, и Наталья отобрала их, вернув на место, но ошибиться я не могла — написание некоторых букв было таким характерным, и чтобы не заблуждаться, я открыла старые записи, брошюры, одну за другой, сравнила почерк с почерком полковника — да, я все запомнила правильно.

Знать бы, что за бумаги?.. Ответ на этот вопрос остался навсегда в моем прошлом, и стоит смириться с тем, что я никогда не узнаю правды, чтобы продолжать искать информацию. Ее немного, зато она хороша: мой муж связан с моим отцом.

С улицы донеслись шаги, голоса, я отпрянула от стола, не потрудившись прикрыть неуемное любопытство, натянула на лицо довольную улыбку счастливой супруги, но в кабинетик никто не зашел. За окном пронеслись стражники, они торопились к морю, никто не свернул к форту, и я признала — пока стоит оставить попытку бегства. Даже если корабль пристанет к берегу, неизвестно, куда он затем пойдет. Может, обратно в столицу, где меня подхватят под белы рученьки, закуют в кандалы или цепи, отправят на каторжные острова, потому что никому, совсем никому Аглая Дитрих там не нужна. Кому-то она мешает…

Возвращаясь, я посмотрела на море. Корабль стоял на рейде, и к нему торопилась лодка. Я напрасно тянула с проверкой последней цифры лотерейного билета, не зная, что сильнее подкосит меня: выигрыш или то, что я неудачница.

Трость я спрятала под кровать, полезла поглядеть, как там нож, обнаружила, что его уже забрали, и, подумав, сделала то, что от благородной дамы не ждали. Во все времена вплоть до нашего прогрессивного века мой поступок вызвал бы лицемерное возмущение, мне же было важно, чтобы тело перестало напоминать, что мой муж — порядочная скотина.

Дни потекли однообразно, уныло, мрачно. Утренние и вечерние сумерки смешивались с солью, окрашивая все в серый цвет. Один, два, три дня — на третий я вышла на улицу по поручению Парашки: принести с каторжной кухни стебли сталлы. Парашка мерзко хихикала, отправляя меня, но я не боялась и не перечила. Остров сковало тонкой коркой льда, он хрустел под ногами, колол лицо ветер, а на рейде все еще стоял корабль, и я не знала, с чем это связано, и не могла узнать. Темнело, в конторке, где денно и нощно трудился мой муж, трепыхался оранжевый огонек, а я шла, слегка пригибаясь и местами скользя по льду, на кухню к отвратительным бабам. В логово монстров.

Несправедливо, я понимала, но отвращение помогало найти в себе силы. Я не боялась старости, нет, отнюдь, я не хотела преждевременно превратиться в развалину, отрезать от жизни три-четыре десятка лет, а если учесть, сколько может прожить клятая не человеком и не чудовищем, больным, бессильным, это хуже смерти. Я постучала в дверь, вошла, не дожидаясь ответа, поздоровалась и ровно озвучила просьбу. Бабы окружили меня как хищницы, тянули руки, шипели, шевелили губами, я изображала смирение и покорность судьбе, зная, что бабы боятся меня больше, чем я боюсь их.

— Нет сталлы, самим мало, — наконец хрипло, нечеловеческим голосом, сказала одна из баб. Горбатая, будто безглазая, почти без губ, и я еще раз подумала — что это, здесь ведь есть и мужчины, много мужчин, так что сотворило из женщин в таком раннем возрасте живых мертвецов, но пощадило каторжников и стражников?

— Сталла нужна беременной, — напомнила я, потому что дополнила краткий приказ Парашки сразу, как вошла. Теодора не переставая пила отвар, иначе ее знобило страшно, и мне не то что было ее жаль — мне не хотелось оставаться здесь дольше и возвращаться с пустыми руками тоже. Я вытянула руку, не зная зачем, думая только о том, что пора убираться отсюда, пока смрад и гной не затопили меня как зараза, пока и я не начала обращаться в подобие монстра, и не поняла, что хлопнуло несколько раз, что за звук, почему шарахнулись и размазались по стенам бабы, издав тонкий, перепуганный вой, лишь сжала в руке сухие стебли, развернулась и ушла.

Я могу призывать предметы. Отличный урок. Я спешила в форт и обернулась, когда мимо меня пронеслись, размахивая дубинками, стражники. Звук, который висел над островом вот уже минуты две, — гонг, резкий, скрипучий, раскалывающий морозный вечерний воздух как лед, оказался сигналом тревоги.

Бабы, как я узнала немногим позже, стоило мне уйти, устроили жестокую, до крови, драку. Парашка злорадно хихикала, передавая мне вести, делилась со мной, похоже, благодарила за то, что я выпустила агрессию каторжниц на них же самих — не имея желания связываться со мной, они накинулись друг на друга, и, я была убеждена, Парашке есть чему радоваться. Она привилегирована, каторжницы — нет. А я? А я клятая, и это не проклятье, а подлинный дар.