Каторжная воля

– Какого, какого… Вот такого! – Агафон прошел вглубь пещеры, наклоняясь над сгнившими ящиками и тачками, вернулся и твердо сказал: – Серебро тут добывали, руду. Я это дело доподлинно знаю, в Нерчинске два года землю долбил на руднике. Пошли, дышать нечем!

– А как они… С чего померли?

– Откуда я знаю! Меня здесь не было. Они тут лет сто назад шевелились, не меньше, сам видишь – прахом все взялось. Пошли, Кондрат, пошли, не могу я здесь.

– А серебро, серебро есть?

– Похоже, есть, видел какие-то слитки. Видно, руду добывали и здесь же серебро плавили, там, дальше, вроде как печи были. Эту руду с ртутью моют, моют-сушат, а после плавят – морока та еще. Пошли, говорю.

– Погоди, а серебро? Взять можно?

– Куда нам с ним?! В лавку? Ты, Кондрат, о своей голове думай, как нам отсюда выбраться. Давай ночь еще переждем, а утром видно будет. Еще раз спустимся, тогда и поглядим.

Они вышли из пещеры и остановились на дне ущелья, как вкопанные – спуска, по которому они добрались сюда, не было. Нависали отвесные каменные стены, оставляя лишь узкую, быстро темнеющую щель, и не имелось в этих стенах ни единого выступа, а не то что спуска. Как в каменном мешке оказались. Не сговариваясь, двинулись быстрым шагом по дну ущелья, надеясь, что оно хоть куда-то выведет, но дно тянулось и тянулось, становясь все у́же и у́же.

– Неужели нас бесы водят? – Кондрат остановился, переводя запаленное дыхание, и хриплый голос, впервые за сегодняшний день, беспомощно дрогнул – как ни крепился мужик, а страх одолел его.

– Может, и бесы, – согласился Агафон, – только нам от этого не легче. Давай здесь останемся, ночь переждем, а после решим. Надо еще в другую сторону попробовать, вдруг там выход найдется…

– Я уже и не верю, – признался Кондрат, – не верю, что отсюда выберемся. И какой черт меня потащил!

– Хватилась девка, когда ночь прошла. Теперь уж поздно, не переменишь. Терпеть надо, Кондрат, а в отчаянность впадем, тогда уж наверняка не выберемся. Страх, он не советчик.

На эти слова Кондрат не отозвался, сполз, как густой плевок, по каменной стене и сник, словно в одно мгновение растоптали мужика, и ни на что дельное он теперь не годился. Агафон это понял сразу, знал еще по прошлой каторжной жизни, что случается такое – крепкий, казалось бы, человек, и нрав у него, как кремень, но доходит он до невидимой черты – и не может ее одолеть. Рассыпается, как от удара молотом, и заново крошки от былого кремня уже не соберешь и не склеишь. Всего один раз ломаются такие люди, но зато насовсем, на всю жизнь, какая им останется.

Жаль ему было Кондрата, до слезы жаль, но утешить его сейчас он ничем не мог и любые слова были бы бесполезны. А Кондрат, сидя на корточках и опустив руки, мотал головой, словно маялся нестерпимой болью, ругал самого себя, проклятое это место и начинал бормотать, сплевывая после каждого слова себе под ноги, уже совсем несвязное. Сам собою не владел человек.

Сумерки между тем сгустились, и скоро темнота сомкнулась над каменной щелью, а в небе, в недосягаемой вышине, обозначились крупные мохнатые звезды. Агафон, стараясь не слушать бормотания Кондратия, смотрел, запрокинув голову, на эти звезды и пытался вспомнить весь сегодняшний день, с самого утра. А еще старался восстановить в памяти дорогу, которую они одолели. Он ведь тоже в эту сторону не раз ходил на охоту и видел тропки, на которых обитали горные козлы, но почему-то никогда не видел ни валуна, ни прогалины. Чертовщина какая-то получалась. Снова и снова вспоминал горную дорогу и убеждался – шли они по местам совершенно незнакомым. Неужели и впрямь их бесы водили?